Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

Усадив дочь на колени, Елена Павловна гладила ее кудряшки. В ранние годы у самой были точно такие же локоны. Куда потом девались? Верно, обижаться ей не на что: волосы у нее густые, пышные, только что не вьются, как у брата Миши, хоть у него они заметно поредели, даже и залысины наметились, а все равно курчавые. А от ее детских кудряшек уже к тринадцати годам не сохранилось помину. Останутся ли у Тани? Сейчас, когда Елене Павловне приходили на ум эти мысли, ее пальцы машинально перебирали нежные локоны, а взгляд был обращен на Митю, и сердце разрывалось от нежности к нему.

«Господи, ну что я могу сделать! Нельзя мне порвать с Иваном Артемовичем, если я по рукам и ногам связана любовью к Мите. К детям», — поправилась она.

Время утреннего свидания с детьми кончилось. Старая няня Мария, беспокойно озираясь, ерзала на стуле. Судя по этому, в доме уже появилась Валентина Андреевна. Держать гувернантку Валежины не могли: не было в доме лишней комнаты, где бы можно было ее поселить, но, чтобы дать детям необходимое воспитание, нанимали домашних учителей. Няня Мария, страстно любившая малышей, столь же горячо невзлюбила приходящую учительницу. Вероятно, за ее надменность, за жеманность, за французский прононс — за все вместе.

— Ну, дети, пора вам заниматься, — сказала Елена Павловна, опуская дочь на пол и поднимаясь со стула.

Митя тотчас подбежал к ней, обхватил ручонками ее руку и пылко прильнул щекой к материнскому бедру. Искренний порыв мальчика сладостной болью отозвался во всем существе Елены Павловны. Ладонь притронулась к головке малыша, но Елена Павловна тотчас отняла руку, поймав взгляд дочери, невзначай уловившей непроизвольное движение. Каждый жест выдает ее. Девочка все подмечает, и в ее крохотном сердце накапливается незаслуженная боль.

В этакую пору Елена Павловна редко выходила из дому, уединившись у себя, читала книгу. Сегодня, вопреки обыкновению, велела Глаше подать одежду. Однако быстро отослала ее. Уж больно хотелось ей выведать, куда снаряжается барыня, глядя на мороз. Из дому вышла не через парадное, а черным ходом, каким пользовалась ночью. Хотя сейчас она была одета и обута не наспех, но мороз, показалось ей, мгновенно прошил ее одежду насквозь. Даже на крещенье не было такой стужи!

Возов, как и следовало ожидать, уже не было под навесом. Минуя калитку, машинально приметила былинки сена, зацепленные в стояке ворот: должно быть, когда возы выезжали со двора, боком шоркнуло по косяку, и расщеп в дереве вырвал клок сена.

По Харлампиевской спустилась к Ангаре. Санная дорога через заторошенную реку пролегала чуть ниже. На оглаженных выступах ледяных торосов там и сям виднелись недавно упавшие клочья сена, а посреди колеи вразброс бронзовели окаменевшие конские шевяки. Следы могли быть оставлены какими угодно подводами, не обязательно теми, которые вышли из их двора. Но Елена Павловна убеждена — теми самыми. И словно в опровержение ее мысли, увидела посреди Ангары бегущую трусцой заиндевелую лошадь, запряженную точно в такие же розвальни, какие ночью стояли во дворе под навесом. Мужик, сопровождающий подводу, шагал обочь колеи, легко и ловко сигая через торосы, несмотря на то что на нем был тяжелый тулуп. Елена Павловна дождалась, когда он приблизился. Усы и борода у кучера сплошь облеплены сосульками. У лошади с удил тоже свисали ледяшки, а вокруг глаз белели заиндевелые ресницы. Мужик недоуменно посмотрел на молодую барыню, зачем-то мерзнувшую на пустынном берегу. Гикнул на лошадь, дал ей взбежать на взлобок и сам лихо запрыгнул в сани.

Не он ли ночью уводил со двора возы с контрабандным чаем? Теперь, исполнив поручение, возвращался доложить Ивану Артемовичу. Но дровни, доехав до Луговой, свернули направо.

Елена Павловна возвратилась домой.

Все утро у нее было предчувствие, что сегодня непременно случится нечто из ряду вон выходящее. Оно не обмануло ее. Пришла Глаша, сказала, что ее спрашивает какой-то малец.

— Говорит, записку принес.

— От кого? — поразилась она.

— Не сказывает.

— Ну так где она, записка, — нетерпеливо протянула Елена Павловна руку.

— Мне не дал. Мол, велено в руки.

Елена Павловна в раздражении направилась в переднюю. Вечно эти посыльные набиваются на чаевые. Не жалко ей медяков, но приторно смотреть на их подобострастные, вымогающие улыбки.

На верхней лестничной площадке ее дожидался подросток. Елена Павловна заметила мокрые следы, оставленные его чирками. Не это, так и не обратила бы внимания, во что он обут. Чирки теплые, с овчинными опушками, поверх гачи накручены толстые суконные портянки, надежно перевязанные тонкой бечевой. В этаких обутках мороз не страшен, особенно если малый проворен на ногу. А по лицу видно — шустер, по улице летит метеором, мороз только отскакивает от его одежонки. У мальца смышленое лицо и плутоватый взгляд. Мгновенно окинул Елену Павловну глазами, удостоверился, что на сей раз вышла не прислуга, а барыня. Извлек из-за пазухи конверт.

— Велено в руки.

С лестницы сбежал стремглав, Елена Павловна не успела отдать ему заготовленный алтын.

Адрес на конверте не обозначен. Чувства подсказывали Елене Павловне — в нем содержится нечто тревожное. Чуть не бегом прошла в свою спальню и заперлась, хотя последняя предосторожность была излишней: никто в доме, включая супруга, не смел нарушить ее уединения не упредив. Дрожащими пальцами вскрыла конверт. Еще не прочитав ни строчки, узнала почерк. Сердце дрогнуло и заколотилось. Нет, то не было прежнее чувство, некогда владевшее ею, всего лишь напоминание о нем.

Послание было кратким:

«Долгая разлука не изгладила моих чувств, хотя, по-видимому, напрасно тревожу тебя напоминанием о прошлом. Если это так, все принимаю с полным пониманием. Ни слова упрека не услышишь от меня.

Остановился в Подворье, но с десяти утра до четырех пополудни бываю в доме мещанки Пряновой на Мясницкой улице».

Судорожно скомкала записку. Зачем? Разве возможно что-либо вернуть…

«Долгая разлука не изгладила…» С каких пор он стал выражаться этакими оборотами? Долгая разлука… А все-таки, сколько же прошло? Без малого семь лет!

Не вмешайся тогда Миша, не прояви решительности, так неизвестно, чем бы кончилось. Брат был непоколебим. Он уверен, что спас сестру. От чего только? От позора? Так чем нынешний позор, который ожидает ее, лучше того, от которого ее уберег Миша?

Мясницкая улица… Где же это? Не сразу и припомнила. Давненько она не завертывала в тот околоток. Да и прежде случалось бывать мимоходом, какие там дома, не помнит. Разве что один из них, второй от угла, с заметными издали кокошниками и резными наличниками. Не он ли принадлежит мещанке Пряновой? Что они делают в том доме? Не один же Виктор бывает там с десяти утра до четырех пополудни. Как прежде, шумят, дискутируют, ищут пути спасения России, народа… Сколько было табачного чаду, сколько страсти, душевных судорог. Толком вникнуть в суть разногласий она не могла, хотя горячая атмосфера споров действовала на нее заразительно. Во всяком случае, бывая на тех шумных, бестолковых сборищах, она не скучала, как обыкновенно случалось с нею на увеселительных балах. Претили ей только облака табачного дыма, их не в состоянии была поглотить раскрытая форточка. То и дело появлялся самовар, случалась и водка. После чаю и водки опять споры, еще горячее, одержимей… Поразительно, что все это хоть ненадолго могло увлечь ее? Теперь, став совладелицей приличного капитала, многое из того, что азартно предлагалось кое-кем из спорящих, она может совершить. И немало уже сделала. Верно, одобрения Виктора и его единоверцев ее благие дела не заслужили бы — вызовут только насмешку. Она помогла отдельным людям, попавшим в беду, а их интересовала судьба всего человечества. Помочь всем она, разумеется, не в силах, даже если пожертвует все и сама пойдет по миру. Пусть иронизируют. Ей сейчас столь же нелепыми и смешными рисуются их благие намерения осчастливить сразу всех. А на средства, пожертвованные ею, скольких сирот уже одели, спасли от голода, дали возможность получить хоть какое-то образование… Сестры Смелковы, в судьбе которых она приняла участие, так даже поступили в гимназию. Без ее поддержки они сейчас побирались бы Христа ради или, того хуже, ступили на путь разврата.