Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

Так или иначе теперь происходят их полутайные сходки, она может только предполагать, но рисуется ей все то же: клубы табачного дыма, нелепое фантазирование, споры до хрипоты… Сделанные ею взносы в благотворительное общество они грубо нарекли бы подачками. Всякого благотворителя готовы просмеять и возненавидеть. Более всего они и были заражены ненавистью. Любовь — собственно, этого слова они не употребляли, полагая, что само стремление осчастливить человечество и есть любовь к нему, — была только во фразах, а ненависть сквозила во всем: в злобных улыбках, в яростном сверкании глаз, в готовности распять всякого, кого зачисляли во враждебный лагерь, и даже просто не согласного с ними, думающего иначе. Елена Павловна ничего этого не осознавала, подпала под их влияние, пребывала в угаре, захлестнувшем ее разум. Предложи ей в ту пору взять пистолет и пойти убить кого-то, скажем полицмейстера, сказав, что это необходимо для общего блага, она с восторгом пошла и убила бы. Не просто убила, а именно с восторгом самопожертвования. Ей казалось: нельзя ждать и терпеть дальше — необходимо действовать. Возможность собственной гибели не страшила ее, а вдохновляла.

Возможно, она и совершила бы тогда какой-либо безрассудный, губительный для себя поступок, не вмешайся Миша. Своей жизнью она не дорожила, но пренебречь судьбой брата, погубить его, было свыше ее сил. Она даже искренне жалела, что у нее есть брат, есть другие родственники, которым ее поступок обойдется дорого. Вот если бы у нее не было близких…

Брат ошибался только в одном: он полагал, что виной всему ее увлечение Виктором, а никакого увлечения не было. Виктор Пригодин имел для нее совсем другое значение: ей хотелось действовать, а приобщить к полезному нужному делу — так она думала тогда — ее мог только Виктор. Другого пути она не видела, не представляла.

Миша спас, раскрыл ей глаза — пришло отрезвление. И маятник качнулся в противоположную сторону. Поспешный брак с Иваном Артемовичем был протестом против своего недавнего увлечения. Возможно, была и любовь, трудно сейчас судить. Елена Павловна тогда находилась точно в бреду. Нет, Миша трижды заблуждался, полагая, что он спасает сестру от возможной связи с Виктором Пригодиным. Не было у нее к Виктору того чувства, которое можно назвать любовью. Виктор был ее поводырем, указывал ей дорогу. В какой-то мере она была благодарна ему за это и по ошибке принимала свое чувство за любовь. Но она уже и тогда вскоре поняла, что любви не было. Чувство, которое ее влекло к Ивану Артемовичу, своему будущему супругу, скорей можно было назвать любовью.

…Вдруг ей почудился Мишин голос. Только что вспоминала о нем, и — вот он. О чем-то спросил, что-то ему ответила горничная, после раздались ее скорые шаги. Никак вниз побежала, в буфет, — должно быть, Миша велел подать ему чаю.

Внимательно глянула на себя в зеркало: по ее лицу брат не должен догадаться, что она расстроена. Начнет расспрашивать, выпытывать, ей придется заверять Мишу, что он ошибся, причин для беспокойства нет. А что еще может она сказать ему? Прежде необходимо решить самой, что делать.

Прибрала волосы, заставила себя улыбнуться и с этой деланной улыбкой вышла. В столовой Миши не было. Спросила у Глаши:

— Где брат? Я слышала его голос.

— Михаил Павлович там, — указала горничная на рабочий кабинет мужа.

Миша сидел за обширным пустым столом Ивана Артемовича, с сосредоточенным видом раскладывал пасьянс. У него чуть ли не с детства пристрастие к этому бестолковому занятию. Разбросанные карты занимали одну половину стола, на другой стоял штоф, опорожненная рюмка и деревянная миска с квашеной капустой. От неуместности этих предметов на письменном столе Елену Павловну покоробило. Расположился будто в трактире. Такого он еще никогда не позволял себе. Молча, одним лишь движением бровей, выразила свое недоумение.

— Прости, Лена, я тут, кажется, того…

Стремительно с сияющим лицом вошла Глаша и застыла на пороге сконфуженная — не рассчитывала застать хозяйку. В руках у нее миска с солеными огурцами и ветчиной, отрезанной толстым ломтем. Поверх ветчины краюха хлеба. Елена Павловна, не оборачивая головы, видела девку в зеркале. Миша подал горничной неприметный знак — Глаша удалилась. Все трое, не сговариваясь, разыграли невинную пантомиму.

Даже горничная и та осознает непристойность происходящего, отлично понимает — кабинет не место, где подают выпить и закусить. А тем не менее расшибется в лепешку, исполнит любую Мишину просьбу. Вся домашняя прислуга Валежиных, исключая разве повара Никифора, обожает Мишу. Елене Павловне братовы отношения с прислугой претят: чересчур он по-простецки держится с ними, проявляет то, что теперь стали называть демократичностью. Беда лишь в том, что Михаил Павлович искренен, а не играет в демократию, как большинство.

— Если уж тебе приспело с утра, мог расположиться в столовой.

Укоризненно глядела на миску с капустой, которую брат, похоже, брал руками — вилки на столе не видно.

— Кабинет все равно пустует — одни декорации. — Рукой обвел он вокруг.

Елену Павловну всегда раздражало небрежение брата к ее стараниям создать видимость приличного кабинета для Ивана Артемовича. Не вспылила лишь потому, что вдруг вспомнила все происшедшее накануне.

Миша по ее лицу угадал ее состояние.

— Прости, Лена, виноват. Каюсь, — горькая болезненная усмешка непроизвольно искривила его губы. — Кажется… я убил человека.

Этого только недоставало! Елена Павловна с ужасом уставилась на руки брата, которыми он щепотью взял из миски капусту.

— Нет! Ты неверно меня поняла. Мои руки не обагрены кровью. Но ведь нет разницы, чьими руками совершится убийство. По чьей вине — вот главное! Иначе черт знает куда можно зайти. Тот, кто позволяет убивать, тоже убийца! Что с тобой, Лена? На тебе нет лица.

— Как ты можешь рассуждать? Философствовать!

«Господи, что это со мной?» — мелькнуло в уме, но остановиться она уже не могла: слова, не повинуясь ей, слетали с языка, и она сама с изумлением, будто со стороны, слушала их.

— Это возмутительно! Ты никогда не уважал Ивана Артемовича, но ты своим поведением оскорбляешь не только его — топчешь меня и моих детей! Не делай таких глаз! Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. В доме моего мужа ты ведешь себя, как в захудалом трактире.

Гнев, исподволь накопившийся в ней со вчерашнего вечера, клокотал, мутил рассудок, свою злость она обрушила на голову брата. Если бы подвернулся кто другой, досталось ему.

Давнишняя, по-детски обидчивая улыбка тронула Мишины губы. Он поднялся на ноги.

— Ты не в себе. Я зайду после.

Уже готовая разрыдаться, не удержалась, крикнула вслед: