Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

— Они не в себе, приказали воротить вас, — сквозь морозную одышку выговорила она.

Михаил Павлович, ни о чем не расспрашивая горничную, повернул назад. Глаша, пританцовывая на бегу и как бы продолжая отмахиваться от жгучих укусов стужи, едва поспевала за ним.

— Лена, ради бога, что с тобой? — выпытывал он у сестры, когда, вволю наплакавшись, она понемногу приходила в себя.

Они уединились в том же пустом кабинете. Глаша не решалась войти, убрать со стола графин с водкой и ненужную теперь посуду. Все это вперемешку с разложенными картами оставалось на столе.

Рыдания больше не сотрясали Елену Павловну, тихо бегущие слезы она вытирала трясущейся рукой.

— Это пройдет. Ты не волнуйся. Не понимаю, что со мной, — бормотала она, избегая встречаться с его взглядом.

Он кликнул Глашу, велел подать горячего чая.

— Чай успокаивает, — сказал он, не вспомнив точно, от кого он слышал это.

— Только не чаю! — энергично воспротивилась Елена Павловна. — Скажи Никифору, пусть приготовит кофею.

— Кофею так кофею, — уступил он.

Пить кофе перешли в столовую.

— Кого ты убил, Миша? — глядя на него влюбленными глазами, болезненно улыбнулась она. — Разве ты можешь убить!

Полагая, что ее припадок вызвали его давешние неосторожные слова, которые она поняла буквально, он поспешил успокоить сестру, рассказал ей, что произошло на самом деле.

— Навряд ли и кровь прольется, мне это сгоряча вообразилось.

Его рассказ пробудил у Елены Павловны неожиданный интерес.

— Чай прятали под сеном! — воскликнула она.

— Не хитрая, но самая распространенная уловка, — объяснил он. — У таможенников нет возможности выслать наряды на все дороги, досматривать каждый обоз, каждую подводу. Контрабанду везут и по правой стороне через Оёк, через Ключи, и по левой через Кузьмиху, Смоленщину — контрабандистам пути не заказаны.

— Ну а после… Куда они девают чай?

— Разными способами: либо, миновав Иркутскую таможню, везут дальше в Россию, либо сбывают местным лавочникам. Те распродают в розницу. Ко всякому не приставишь следить, из опломбированного ящика вешает он или из приобретенного нечестно. Бывает, ловим, изымаем — несут убытки. Однако неймется: уж больно заманчив легкий барыш на контрабанде.

— Так разве ж их не в тюрьму, не на каторгу?

Михаил Павлович улыбнулся. В глазах у сестры было недоумение, такое же точно, как в давние наивные годы, когда она верила, что в жизни всегда торжествует справедливость.

— Скользкий народец торговцы. Никак его под жабры не ухватишь — налимом выскользнет. Если бы все было так просто, как думалось в детстве… Увы! Остается уповать что там, — большим пальцем он указал на потолок, — все зачтется. Мне, однако, пора.

Пристально глянул в лицо сестры: хотел убедиться, что успокоил ее, она не будет больше тревожиться за него понапрасну.

Уже выйдя на улицу, вспомнил ее прощальную улыбку — была в ней какая-то надломленность.

«А ведь ее тревожит еще что-то. Непременно зайду вечером. Нужно поговорить с ней начистоту».

Подлинную, как ему показалось, причину душевного расстройства сестры Михаил Павлович выведал нежданно. Подходя к зданию полицейской части, он увидал Мирошина, идущего наперерез. Шинель строго и ладно облегала юношескую фигуру. Снег под сапогами околоточного скрипел с особенной яростью, подчеркивая силу и устремленность его походки.

«Старательный, исполнительный малый. Напрасно я его обидел», — признал Михаил Павлович.

Мирошин поднял голову и увидал помощника пристава. Даже морозный румянец на его щеках притушился выступившей внезапно бледностью.

Сейчас Михаил Павлович корил себя за недавнюю вспышку. Он хорошо понимал состояние Мирошина, вынужденного подавлять свои чувства. Движимый раскаянием, окликнул околоточного. Мирошин, подойдя к нему, машинально сделал под козырек. Сухой взгляд был нацелен в пространство поверх головы Михаила Павловича.

— Полно, голубчик, не гневайтесь на меня, — поражаясь мягкости своего голоса, проговорил Михаил Павлович. — Я был несправедлив и, поверьте, искренне сожалею. Ради бога, простите мою несдержанность.

Взгляд Мирошина с необычайной живостью пробежал по лицу помощника пристава. Неожиданное извинение произвело на него сильное впечатление: потребовалось немедленно удостовериться в искренности произнесенных слов. По-видимому, доброжелательная мягкая улыбка Михаила Павловича подействовала на него убедительней слов: он весь радостно вспыхнул, в темной синеве глаз блеснули слезинки.

«Мальчик не лишен чувствительности», — подумал Михаил Павлович, довольный своим поступком. Не много чести обидеть подчиненного тебе человека, но повиниться перед ним в совершенной бестактности требуются мужество и твердость характера.

— Да, да, Мирошин, забудьте обидные слова, вы их не заслужили.

Околоточный, должно быть опасаясь, как бы у него и впрямь в порыве чувствительности не брызнули слезы, поспешил отвернуться, сделал вид, будто ему необходимо высморкаться, извлек из шинели платок и на мгновение закрылся от чужих глаз.

Нельзя было далее мучить его своим благородством.

— Вы, кажется, устроились в нумере? — спросил Михаил Павлович.

— На подворье в нумере, — с готовностью ответил Мирошин: перемена предмета разговора облегчила его положение. Хотя его глаза все еще оставались чуть влажными, теперь он мог уже не опасаться, что из них брызнут непрошеные слезы. — В соседнем нумере поселился весьма подозрительный субъект: присматриваюсь к нему и никак не могу сообразить, что он собой представляет.

— Чем же он подозрителен? — не из любопытства, а только лишь поддерживая беседу, поинтересовался Михаил Павлович.

Они уже почти приблизились к входу в полицейскую часть.

— Уверяет, что выслан из Петербурга за участие в беспорядках, живет под жандармским надзором.

— Он что же, сам об этом распространялся? — на сей раз в самом деле удивился Михаил Павлович.

— В этом и загвоздка, — улыбнулся околоточный.

— Знавал я одного, — с неохотою припомнил Михаил Павлович. — Тот субъект мог на себя и не такое наговорить из желания произвести впечатление. Так кто его заметит, а назвавшись политическим, — он персона. Есть много доверчивых простаков, на которых это действует.

— Вы думаете, я ему поверил? — легкая обида прозвучала в голосе Мирошина.

— Я не вас имел в виду, — успокоил его Михаил Павлович. — Наших любезных обывателей. Был тут некто Виктор Семенович Пригодин…

— Так и этого Виктором Семеновичем Пригодиным звать! — воскликнул Мирошин.

Что и говорить, неприятная новость. Опять его нелегкая занесла в Иркутск. Неужто сестра расстроилась из-за этого вертопраха? Вот к кому Михаил Павлович не испытывал ни сочувствия, ни жалости. Будь его воля, так, не моргнув глазом, спровадил куда подальше — в рудник его на цепь приковать, чтобы и свету белого не видел. Самые отъявленные преступники, изверги, замышляющие цареубийство, не вызывали у него столько неприязни. Пригодины хуже цареубийц! Среди тех попадались совестливые люди, сбитые с толку, искренне полагающие, что действуют на пользу, история будет благодарна им. А Пригодин, сам ни к чему не способный, тем только и занимается, что совращает молодые неискушенные умы, жаждет прослыть борцом за справедливость, но только не рядовым, а непременно главою движения. Славы он жаждет, а вовсе не ищет дела, где бы мог принести пользу. С работой простого письмоводителя не справился — вытурили. Где уж такому возглавить движение.