Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

И уже после начать разговор со вторым, столь же продолжительный. На этого следовало произвести впечатление человека недалекого, действующего не умом и хитростью, а прямолинейно, нахрапом, долдонить одно, разыгрывать дурачка, который пытается выведать сведения, которых задержанный, если бы и захотел, не мог ему сообщить, поскольку не знает.

К подобным уловкам Михаил Павлович еще недавно не был способен. Он верил, что все люди изначально, от природы или по божьему соизволению, не суть важно, наделены одним непременным свойством — испытывать стыд. Если и кажется, что кто-то лишен этой способности, так это заблуждение: на самом деле потеря стыда результат дурного окружения и воспитания. Если такой человек попадет в иную обстановку, в благодатную среду, заложенное в нем доброе начало пробудит совесть, понятия честь, долг, благородство откроются ему, выпрямят душу. Однако общение с преступным миром, а равно и кланом людей, карающих преступления, поддерживающих правопорядок, сильно пошатнуло его наивные убеждения. Теперь он больше склонялся к противоположному мнению: есть люди — их немало — от рождения не ведающие стыда. Если они и соблюдают принятые нормы поведения, то поступают так не из душевной потребности, а подчиняясь общепринятым нормам. Иной проживет до старости, слывя праведником, но единственное, что его удерживало от преступления, был страх, а вовсе не голос совести. Люди, наделенные — точнее, обремененные совестью, во все времена составляли меньшинство. Но именно они и были хранителями могущества наций и государств. Без них не было ни великих народов, ни истории, ни науки, ни искусств, как не бывает ничего этого у скотов, способных вести лишь жизнь беззаботную, состоящую в одном удовлетворении их желаний. А их желания диктуют потребности плоти. Позывы духа скотам неведомы.

Насколько верна его мысль — сам Михаил Павлович убежден в своей правоте, — настолько неизбежен вывод: ныне прошло время накопителей духовных богатств — грядут времена расточителей, ибо людей совестливых и сильных духом становится все меньше. А пожиратели, не ведающие срама, плодятся подобно тараканам. И как тараканы, вольготней чувствующие себя в доме, где хозяева нечистоплотны и ленивы, бессовестные, бесчестные люди блаженствуют в обществе, в котором порушены нравственные установления, где воры и мошенники благополучно здравствуют, никем не осуждаемые и не презираемые. Суровые законы против них бессильны, поскольку законы оказываются в их же руках. Нужны не суровые законы, а строгие нравы. Напротив, потребность в безжалостных карающих мерах отчетливее всего свидетельствует о гнилости народов и государств, к ним прибегающих.

Столь мрачные мысли давно сложились в уме Михаила Павловича — думал он об этом постоянно. Он считал, что исправить такое положение способны только люди, наделенные необычайной нравственной стойкостью, твердые и непоколебимые, способные к самопожертвованию. Только они могут стать пророками, обличать мерзости, называть пороки своими именами и указывать путь очищения. Он горестью осознавал, что сам не рожден пророком, способен лишь быть стражем законности. Законы хоть и не излечивают больное общество, но препятствуют его окончательному растлению. Пророки придут! Они приходили во все времена, когда в них появлялась нужда: так было в древнем Вавилоне, так было в час краха Римской империи…

Сам он, в меру своих сил, будет служить на своем скромном посту. Пророками не становятся — пророками рождаются! Он не из их племени.

Ночью он на десять рядов обдумал, как ему вести себя. Сложней всего одурачить молодого парня, чтобы у того не закралось и тени подозрения.

Утренний мороз бодрил и прояснял мысли. Подходя к конторе, он чувствовал себя способным довершить задуманное без огрехов.

Увы, все пошло насмарку. Мирошин переусердствовал. Наверное, из добрых побуждений. Отчасти в случившемся виноват сам Михаил Павлович. Не следовало посвящать околоточного в свои планы, а он обмолвился, что хочет завербовать осведомителя. И уж коли так вышло, что проговорился, так следовало посвятить Мирошина — раскрыть ему замысел до конца.

Околоточный самолично принялся обрабатывать задержанных, поочередно предлагая им сотрудничать с полицией. В два счета добился согласия замухрышечного мужичонки, на которого и метил помощник пристава.

Утром, младенчески гордый собой, победоносно сияя улыбкой, Мирошин известил своего начальника, что дело исполнено, осведомитель заполучен.

— Болван! — не сдержался, вспылил Михаил Павлович.

— Что? — опешил Мирошин.

— Вы — болван!

Михаил Павлович был готов избить Мирошина. Сгоряча сам совершил непростительную глупость: распорядился отпустить задержанных. Злость и досада завладели им настолько, что он не в состоянии был обдумывать свои поступки. Чтобы невзначай не пустить в ход кулаки — руки у него просто чесались, — вышел на улицу охладиться. Подумал: хорошо бы хватануть чего-нибудь горячительного. Направился к дому сестры. Не в кабак же было идти ему.

Морозный воздух охладил его, возвратилась ясность мысли. Какую же чудовищную глупость совершил он сам, отпустив контрабандистов! Недотепа Мирошин не только сорвал тщательно задуманную акцию, но еще и поставил под топор чужую голову. Правда, не ахти какую ценную — голову труса. Михаил Павлович не дал бы сейчас и ломаного гроша за сохранность жизни завербованного Мирошиным. Бежать, скрыться от своих сообщников у того не хватит ни ума, ни ловкости. А пощады ему не будет. Свои не щадят.

Но ведь в этой смерти будет повинен не один Мирошин. С него какой спрос? Мальчишка! Опыта еще не имеет. Сам он, помощник пристава, и виноват.

В этом тягостном настроении он и появился в доме сестры. Прислуга ему благоволила, любое его желание исполнялось быстро и с охотой, усердствовали не напоказ, а из чувства расположения.

Он не был любителем горячительных напитков, но тут был особый случай, и Михаил Павлович распорядился подать водки. Выпил, не дождавшись, когда Глаша принесет закусить. Хотелось скорей одурманить мозг, чтобы не терзаться покаянными мыслями. Водка огненным жгутом прокатилась в утробу, но одурманивающее действие еще не оказала, голова оставалась ясной — лишь опалило внутренности. В этот момент и нагрянула Лена, чем-то сильно раздосадованная, обиженная, излила на него свой гнев.

Обида захлестнула его. Лишь выскочив на улицу на холод, он одумался: ведь и у сестры произошло что-то неладное. Не из-за того же она вспылила, что он осквернил бутафорный кабинет ее супруга.

Он не отошел далеко, когда услышал Глашу, окликающую его. Девка выбежала из дому голоушей, мороз остервенело набросился на нее, она не успевала оттирать нос, щеки, уши; прихватывало также и кончики пальцев, и она пыталась согреть их, дыша на них изо рта.