Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

От провожатого Михаил Павлович отказался: дом, который искали, видно было с крыльца.

— Вона, — толстым тупым пальцем указывал мужик. — Печь топится, окошко вполовину досками зашито.

Дом Спиридоновой стоял на отшибе. От соседнего его отделял пустырь, посреди которого из сумета торчали обугленные столбы и печная труба. Недавно на этом месте тоже была усадьба, по-видимому сгоревшая.

«Самое подходящее место для воровского притона», — подумал поначалу Михаил Павлович, но вскоре отверг такое предположение; все постройки во дворе Спиридоновой пребывали в запустении: амбарная крыша порушилась и просела, из стен завозни напрочь выдрана половина досок, внутренности сарая издали просвечивали насквозь. Не то что воз сена, сноп соломы не спрячешь. И видно, давно уже никто не въезжал в ограду. Ворота почти развалились, скособоченные створы утопали в сугробе. К крыльцу вела тропка, промятая сквозь неширокий распах ворот. Люди, обитавшие в доме, пользовались ею — другого пути не было.

Хозяйку застали на кухне у печи. Собственно, сразу, как вошли не обнаружили никого: в избе держалась полутемь, несмотря на слепящее солнце за стенами. Окно в кухонной клети более чем наполовину забито, а остальные стеклины затянуло пухлым слоем куржака. Раньше чем глаза приноровились к полумраку, услышал тихий переступ чьих-то ног по полу и бренчание печной заслонки. В кухне держалось угарное тепло и сильно пахло мясной похлебкой. Запах был на удивление дразнящий, вкусный. Вошедший с ним солдат причмокнул.

Немного спустя возможно стало разглядеть кой-какую обстановку и старую ведьму, жгучим взглядом смотревшую на вошедших. Ведьма, было первое слово, пришедшее Михаилу Павловичу на ум. Да и как еще иначе назвать старуху с провалившимся носом, раскосмаченными седыми буклями, опирающуюся на кочергу. Тут же рядом с ней было и помело, прислоненное к печному боку. Хитрая усмешка скользнула по старушечьим губам. Она уже около минуты наблюдала их растерянные лица с глазами, полуослепшими после яростного снежного блеска на дворе. Страха, столь обычного для простолюдинов, при виде полицейских не проявила. Ничего помимо ожидания и любопытства не отразилось на ее лице. В подобных обстоятельствах не робеют только люди искушенные, побывавшие в переплете не однажды. Именно так и должна держаться хозяйка разбойничьего вертепа, в его представлении.

Первые вопросы ничего ему не дали: ни про Ивана Артемова, ни Артема Иванова хозяйка слыхом не слыхивала. И разве лишь беглый старухин взгляд, брошенный на него, выказал, что названные имена не проскользнули мимо ее внимания. Необычайно живые глаза и усмешка на губах странным образом молодили ее. Во взгляде светилась вовсе не старушечья заинтересованность. Острые, внимательные, все еще не потускневшие глаза необычайно оживляли ее лицо. Мелькнула мысль: а ведь в прежние годы она была далеко не дурна.

Спрашивать, заводили в ее двор на временный постой возы с сеном или каким другим товаром, надобность отпала. Все как будто свидетельствовало, что адрес указан случайно, и делать им здесь больше нечего, но чутье подсказывало Михаилу Павловичу — ключ к разгадке где-то тут. Глаза наконец привыкли к скудному свету, и стало возможно подробней изучить обстановку. Несуразная смесь несоединимых предметов предстала взгляду. В переднем углу на киоте стояла небольшая иконка божьей матери в медном окладе, рядом с ней на стене прибито католическое распятие, а тут же, по другую сторону, висела фривольная картинка — аляповатое изображение голых нимф. Михаил Павлович хоть и не считал себя ревностным прихожанином — в церкви бывал, соблюдая долг христианина, а не по зову сердца, — но и его покоробило при виде столь откровенного кощунства.

Столь же дикое смешение представляла собой и прочая обстановка: рядом с деревянной лавкой и пустым курятником, заменяющим кухонный стол, находились добрые венские стулья, каким не зазорно стоять в приличном особняке. На стене, на вбитых в нее деревянных штырях висела одежда: драный шубур, заношенная бумазейная лохмотина и — модная шубка, отороченная куньим мехом, совсем еще новая, почти не надеванная.

Михаила Павловича привлекла толстая книга, лежащая на столешнице курятника рядом с глиняной кринкой и хлебной горбушкой. Он взял книгу и с изумлением прочел на обложке имя автора — Джон Милль.

Что же все-таки являет собой жилище Спиридоновой: разбойничий вертеп, притон контрабандистов или же место тайных сходок политических заговорщиков?

— Чья книга?

— Моя.

— Читаешь Милля?!

— Давненько уже ничего не читаю, — криво усмехнулась старуха. — В прежнюю пору студентик один подарил, Христом богом молил, уговаривал прочитать: глаза, мол, раскроешь свои.

Неожиданное искреннее чувство прозвучало в ее словах, как будто не ему ответила, а своему давнему воспоминанию. Нечто знакомое мелькнуло ему в ее усмешке, вдруг показалось: вот-вот и вспомнишь что-то нужное, значительное. Но ничего не вспомнил.

Подал знак сопровождающему солдату идти из избы.

— А книгу я заберу — запрещенная, — сказал он, собираясь уйти следом.

— Оставил бы. Никто ее тут не читает — некому. А мне память, — взмолилась старуха. — Уступи, а, Миша Ротмистр.

Он вздрогнул и стал на пороге вкопанно. Медленно обернул к ней голову. Откуда ей известно его прозвище? Оно ведь совсем недолго и подержалось за ним. Он уж сам давно позабыл. Было это еще в гимназические годы. Как то в споре со сверстниками он вступился в жандармерии, заявив своим вольнодумно настроенным приятелям, что служба сия полезна, не позволяет расшатывать государственные устои.

— Неприятие жандармов не указывает на прогрессивность взглядов. А с вашей стороны так просто бравада, — обвинил он своих одноклассников.

— Ротмистр. Миша Ротмистр! — выкрикнул один из обиженных.

На некоторое время кличка Ротмистр пристала к нему.

Когда же это было? Никак не меньше пятнадцати лет назад! Так кто же это явился ему из прошлого в образе ведьмы?

Дверь за ушедшим затворилась сама собой, а Михаил Павлович все стоял на пороге, впившись взглядом в лицо старухи. Медленно созревала догадка: вовсе перед ним не старуха. Дурная болезнь прежде времени иссушила ее, изувечила лицо. Да неужто же она! Пятнадцать лет назад она гляделась восемнадцатилетней, хотя на самом деле ей было уже двадцать пять. Выходит, теперь сорок.

— Василиса… Шалая? — не очень уверенно произнес он.

— Она самая и есть, — со скрипом рассмеялась женщина.

— Господи! — только и мог воскликнуть он.

— Так ты оставь книгу, Миша, — все-таки память.

— И это тоже? — указал он на распятие и на безобразных нимф.