Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

— И это, — подтвердила она. — Только книга — дороже. Он был такой забавный… Искренний.

— Возьми, — вернул ей книгу. — Только спрячь. Господи, Василиса Шалая, — все еще не придя в себя, пробормотал он, с изумлением обнаруживая все больше и больше сходства безобразной старухи с тем давним обворожительным созданием из заведения.

Уже выйдя во двор, казалось, все еще слышал позади себя какой-то скрипучий злоядный Василисин смех. Оглядывался на окна, хотя ничего невозможно было увидеть сквозь оледенелую стеклину.

Все три конские головы повернулись в сторону вышедших из ворот. Лошади томились на привязи порознь. Жеребец вынудил Сухарева прибегнуть к этой мере, иначе бедняге Чалому было несдобровать.

— Погоди еще, — сказал Михаил Павлович Сухареву, который собрался отвязывать поводья. — Заглянем еще вон туда, — указал он на дом, выглядевший поухоженней соседних, опоясанный добротными надворными строениями и высоченным заплотом.

Посредине сверкающей зимней колеи навстречу им вприпрыжку шла девка — этакое легконогое юное создание, про каких говорят «кровь с молоком». Румянец на ее щеках аж светился. Глаза, сверкнувшие посреди опушенных инеем ресниц, напомнили Михаилу Павловичу не то собственное детство, не то сладостную картинку из позабытого сновидения. Невольно обернулся вслед девке.

Солдат, сопровождающий его, шоркнул вязаной варежкой по своим не успевшим заиндеветь усам.

— Ух, язва! — сорвалось у него. — Огнистая девка.

Молодица свернула к тому самому дому, откуда они только что вышли. Немного задержалась, озирая стоявших поодаль лошадей и Сухарева, который хотя и окоченел на морозе, но тоже враз подтянулся, взбодрился, завидя красотку.

Разрумяненное морозом молодое лицо, промелькнувшее мимо, высветило в памяти другую картину.

Предзакатное солнце освещало рощу, в которой прятался загородный ресторан «Северная Пальмира». С берега Ушаковки виднелся конек крыши, да сквозь колышущуюся густую листву взблескивало одно из окошек на втором этаже. Звук шуршащей под ногами гальки сливался с тихим плеском текущей воды. В середине знойного лета речка пошла на убыль. На быстрине течение дробилось о мелкий валунник, солнечные блики плясали на частых волнах. Вечерняя свежесть полнилась запахами луговых цветов и речной отмели, пропитанной невидимыми отложениями рыбной мелочи и созревающих икринок. Запах был приятен и действовал возбуждающе. Позднее, в зрелые годы, любое напоминание этого запаха наполняло его душу сладостным чувством тоски и неисполнимого желания.

Тогда им владело другое чувство. Наверное, слово влюбленность не передаст состояния, в котором он находился. Было нечто большее — духовный взлет, который определял, каким ему быть человеком: жить ли ему и дальше с искрой благородства в сердце, никогда не запятнав себя бесчестием, или же стать на путь легкого и быстрого удовлетворения собственных желаний, не пренебрегая при этом никакими средствами.

На берег они вышли вдвоем с Василисой. Она была юной и свежей, как только что встреченная девица. Нет, он не был настолько наивен, чтобы не догадываться об истинном назначении Василисы при ресторане. Развлечься в «Северную Пальмиру» наезжали бравые офицерики, румяные отпрыски иркутских богатеев, не брезгали заведением и их дородные, бородатые папаши. Василиса служила не единственной приманкой, но главной. Как ни строги были мерки, по которым в заведение отбирали девиц, но соперниц у Василисы среди них не было. Не сказать, чтобы ее красота была совершенной, но было в ее облике нечто, придающее неотразимость ее чертам, некий свет, озаряющий ее изнутри. Остальные красотки служили фоном, их могло быть сколько угодно, сколько понадобится для развлечений клиентов. А второй Василисы не найти. И потому была она на особом счету, на особом положении, и обращались с нею иначе, не как с остальными.

В девицах, служащих для утехи состоятельных мужчин, никогда не бывало недостатка. Павел Онисимович Немилов, преподававший историю в гимназии, уверял, что и Вавилон и Древний Рим пали не под ударами варваров, а от того, что нравы были развращены, юноши, которые в прошедшую героическую пору мечтали о воинских подвигах, стали изнеженными и ратному делу предпочитали легкомысленные развлечения в обществе соблазнительных, но легко доступных блудниц. Старый учитель употреблял только это слово — блудница.

Впервые Миша Требесов очутился в загородном ресторане в компании гимназистов из старшего класса. Он сильно гордился, что был допущен в их среду почти как равный. Одно огорчало: новые Мишины приятели взяли в привычку подшучивать над его неискушенностью, самих себя выдавая за многоопытных, давно познавших женскую ласку.

Броская и загадочная красота Василисы поразила воображение пятнадцатилетнего подростка. Увлечение было бурным, наивным и безумным. В ту пору он был неисправимым идеалистом: верил, что внешняя красота непременно отражает благородство души. Будучи для своих лет немало начитанным, Миша про себя сочинил историю падения Василисы — романтическую историю, в которой ей выпала роль невинной жертвы. Стечение роковых обстоятельств сделало ее блудницей. Мысленно он пользовался только этим словом, поскольку более привычное проститутка звучало некрасиво. Он настолько уверовал в сочиненную им историю, что разубедить его не смог бы никто, даже сама Василиса, расскажи она ему правду. И первое, что пришло ему на ум, — спасти падшую, предложить ей руку и сердце. Разница в летах не пугала, да он и не знал тогда, какова эта разница на самом деле. Выглядела Василиса столь свежо, что в этом пункте обманывались и куда как более искушенные люди.

Мишино предложение чего-то стоило: в его жилах текла благородная кровь. Семейное предание, завещанное ему и сестре от матери, свидетельствовало, что их предки, польские шляхтичи, служили еще при дворе несчастного Сигизмунда Вазы. Едва ли кто из Мишиных одноклассников мог похвастаться столь древней родословной. Это обстоятельство позволяло ему свысока глядеть на сверстников, которые напрасно кичились перед ним положением и богатством своих родителей. Польского языка он не знал, в их семье только мать могла объясняться по-польски. От нее Миша узнал одну поговорку, как нельзя более подходившую к нему: «Хоть пинензы нима, но гонор мам». Мать употребляла ее не в насмешку, а с достоинством.

Товарищи, прослышав о его намерении, просмеяли восторженного юношу. Насмешки не охладили Мишу. Он таки добился свидания с Василисой наедине: она согласилась с ним на прогулку. Он сказал ей все, что надумал, хотя и сбивчиво, но с горячностью искренней страсти.

— Спасибо, мальчик, — сказала она и дотронулась до его шевелюры. — Какие у тебя славные кудри, как у девочки.