Дмитрий Сергеев - Особняк на Почтамтской

По обращению, по повадке видно, ей случалось бывать и не в таком обществе, цену себе знает. Платок мешал ей, скинула его с плеч на лавку. Густые темные волосы отливали старинной бронзой. Очень стала похожей на свою мать. Но вместе с тем явственно обнаружилось, что в ее красоте не было какой-то малости, этакого завершающего штриха. Все черты лица по отдельности хороши, пожалуй даже совершенней, чем у Василисы: прямой нос с крутыми крыльями, глаза с чистейшей просинью, открыто и смело глядящие, чуть приоткрытые губы, перламутрово поблескивающие ровные зубки. И все же чего-то недостает. Неизвестно только чего. Или это сам он изменился, смотрит на Глафиру не теми глазами, какими в пятнадцать лет смотрел на Василису? Тогда он своим романтическим воображением дорисовывал недостающее, наделял Василису духовностью гораздо большей, чем было на самом деле. Если и было в ней что-то возвышенное, так среда, в какую ее завлекло, все подавила. Были его глаза зорче в ту пору или же, напротив, теперь приобрели способность провидеть? Будущее Глафиры он мог безошибочно предсказать, не нужно и на картах гадать: вон оно ее будущее — в избе, где они недавно побывали.

Сколь ни привычна Глафира к мужскому вниманию, а изучающий взгляд Михаила Павловича смутил ее. Потому, наверное, и смутил, что не таким вниманием она избалована.

— Зачем это господин полицмейстер в наш околоток пожаловал? — сразу на две ступени повысив Михаила Павловича в чине, спросила Глафира. — Уж не убийцу ли Степкиного ищете?

— Нешто ли Степку убили? — обернулась к ней хозяйка. — Не бреши!

— Зачем мне врать? Часу, поди, не прошло, как его из полыньи напротив городской бани выловили.

— Чего это его в баню-то привело?

— Может, вши заели, — рассмеялась Глафира. — Не в бане его ухлопали, — растолковала она, — а рекой принесло к полынье. Где-то выше на Ангаре пристукнули и в прорубь спихнули. А река возьми да точнехонько в полынью вынеси. Бабы увидели — коромыслом выудили. Народу сбежалось. Я тоже на лед сошла. Глянула и обомлела — Степка!

— Пошто говоришь, убили? — хозяин опередил Михаила Павловича: задал вопрос, который у того вертелся на языке.

— Не сам же он в прорубь нырнул. Голова у него проломлена — об лед этак не зашибешься.

— Какой он из себя Степка? — Новость заинтриговала Михаила Павловича: не вчерашний ли контрабандист?

— Непутевый мужичонка, — ответил хозяин. — Недоумок и шалопай, хотя давно уже не мальчик.

— Ко мне сватался, — залилась смехом Глафира и вся раскраснелась — сияла как куколка.

Но хотя и непутевым считался покойный Степка, а столь уже явная веселость показалась неприличной не только хозяйке; хозяин, строго глядя на гостью, неодобрительно покачал головой.

— Какой ни на есть — над покойником грех смеяться, — осудила женщина незваную гостью. — Ты бы лучше над купцом смеялась, который к тебе от жены бегает.

Действие, какое эти слова произвели на Глафиру, поразило Михаила Павловича: не ожидал он, что так вот мгновенно может она посерьезнеть и смутиться. Отчего-то это открытие неприятно обеспокоило его, но задуматься над своим чувством было не время — другое заботило его сейчас.

— Опишите, какой он собой, — обратился он к женщине и, не дожидаясь ответа, начал подсказывать: — Щуплый, бороденка редкая, чуть рыжеватая, с виду лет тридцати, суетливый, рукам все время места не находит…

— Он! Он самый, — подтвердила хозяйка. — Вылитый Степка! Якшался бог знает с каким отребьем. Добрые люди упреждали — добром не кончишь. Не послушал.

— Где он жил?

— Тут, неподалеку, в родительском доме — пятистенок на соседней улице. Да вот же, — сунулась было к окошку, — кабы на стекло не намерзло, так видать избу: их огород в аккурат за нашим через прясла. Одно слово — непутевый. Дурочку ему сосватали в Грудинине, на днях ездил смотрины устраивать. Умная за него не пойдет. Летось его отец занедужил, с печи не встает. Степке нет бы хозяйством заняться, так он все запустил. Деньги у него завелись. Хвастал, мол, в деле торговом состою, Иван Артемович хорошо платит.

— Иван Артемович? — невольно вырвалось у Михаила Павловича.

— Купец, Валежина Артема сын, — пояснил хозяин. — Степка набрешет, что было и чего не было. Купец в наши края по другой статье наведывается.

— Так видели Степку, от Валежиных со двора выходил, — оспорила хозяйка.

— Кто в торговом деле состоит, тот через парадное ходит — не со двора, — не согласился хозяин.

Хозяева продолжали еще судачить между собой, но Михаил Павлович уже не вникал в разговор. Внезапная испарина выступила у него на висках. Нет, неспроста покойный Степка назвался Иваном Артемовым.

Рассеянно глянув в раскрасневшееся лицо Глафиры, Михаил Павлович торопливо распрощался с хозяевами: не терпелось ему скорее увидеть убитого Степку, удостовериться, что он и есть вчерашний бедолага, которого Михаил Павлович думал завербовать в доносчики.

Когда поравнялись с домом Спиридоновой, на крыльце неожиданно появилась Василиса. Выскочила из избы в чем была, на дневном свету еще больше похожая на ведьму.

— Голубчик! Мишенька! — скрипуче кричала она, расплывшись безобразной косоротой улыбкой.

Кудлатая дворовая собачонка в присутствии хозяйки преобразилась: яростно кидалась на проходивших мимо ворот полицейских.

— Уси! Уси их, Мышка, — ненормальным смехом заливалась Василиса.

Внезапно она поскользнулась и съехала вниз по ступенькам.

В ту же секунду мимо полицейских, обгоняя их, во двор вбежала Глафира. Собачонка, взвизгивая радостно, прыгала на нее, но девке было не до собаки, пинком отшвырнула ее от себя.

— Не срамись, мама! — сердито набросилась на Василису, которая тщетно пыталась подняться на ноги.

— Доченька моя, радость моя, — лепетала та.

И только тут Михаил Павлович сообразил, что Василиса пьяна — вдрызг пьяна. Должно быть, давеча Глафира бегала за водкой или самогоном для нее.

Прежде чем сесть в седло, Михаил Павлович потуже подтянул подпругу и немного укоротил стремена: им теперь предстояло ехать под гору. Лошади, предвидя скорое возвращение в конюшню, шагали резво.

То ли они нагрелись в избе, то ли на дворе потеплело: все же февраль не январь, солнце не только светит, но и пригревает. К вечеру мороз обратно возьмет свое, но сейчас, после полудня, чуток отпустил. Знобкий низовой ветер утих. Над Ангарой разливалось белесое сияние. Солнце уже начало клониться к закату, но сумерки наступят еще не скоро.

Мысли Михаила Павловича недолго держались на участи злосчастного Степки. В воображении живо рисовалось лицо Глафиры, то сливаясь, то разнясь с лицом Василисы, каким оно помнилось с давней поры. Нет в мире ничего более несправедливого, чем красота, которая вводит в обман. Страшно не то, что из-за нее юные души вовлекаются в разврат, куда как пагубней другое — человек теряет веру в разумность и справедливость божественного устройства. Является сомнение, которое подтачивает веру. И что это такое особенное сквозит в изгибе стана у легконогой Глафиры, что пробирает вожделением не только его, а вон и Сухарев облизывается?