А. Федоров - Масон

И тут на столе Елизаветы Генриховны требовательно затрещал телефон. Она сняла трубку, назвалась и поначалу вроде бы надумала расплыться в чарующей улыбке. Так бывает, когда тебе неожиданно звонит твой "благоверный" или тот, кого называют "мохнатой лапой". Но разговор с покровителем, видимо, потек по иному руслу… Скоро улыбка сползла с лица Ивановой: было ясно, что ее основательно "сношают", причем настолько жестко, что пот выступил у дамы на лбу, она потеряла дар речи…

Я исподтишка взглянул на Колесникова и понял: тот звонок – его рук дело. Значит и наверху есть "наши люди", способные отличать чайник от кастрюли, правду от лжи, законные от противозаконных действий… Стало как-то легче и приятнее. Все же русскому человеку необходим чаще кнут, чем пряник: и то сказать, на пятьсот лет мы отстаем от цивилизованных стран. Однако важно, чтобы святой кнут не путал спины – проходился по болванам, а не по добропорядочным сынам отечества.

Капитан Иванова закончила телефонный разговор четким – "Слушаюсь!", даже пристукнула каблуками, вытягиваясь во фрунт – было ясно, что говорила она с генералом. Всегда приятно слышать о том, что еще одна женщина "узнала свое место"!.. Иванова, горько закручинившись, хлопнулась на стул и застыла, видимо, стараясь загнать слезы обиды обратно в слезный водопровод. Потом она подписала наши повестки, извинилась за "накладки", кривой улыбкой попробовала добиться "женского очарования"… Но нас с Олегом на мякине не проведешь: теперь уже и мы закусили удила и позванивали шпорами…

Мы вышли из кабинета, понимая, что в нем еще будет продолжаться "разбор полетов", причем в такой форме, когда необходимо добиться неукоснительной дисциплины. Вспомнилось: "Не умеешь – научим; не хочешь – заставим!" Но самое трудное для умного начальника – это отучить подчиненного навсегда прекратить слушаться советов дураков. Пусть те устраивают свою карьеру за счет исключительно самостоятельного лизоблюдством! Не стоит сколачивать коллектив "плакальщиц" или "прилипал". А карьера никуда от усердного и честного человека не денется. Каждому фрукту – свой сезон!..

Болвану Егорову тоже "свой сезон", только плыл он к нему под созвездием "мании". Я полагаю, что в этой части мог бы многое сказать старик Эмиль Крепелин, сделавший заявку еще в 1896 году на открытие и обоснование маниакально-депрессивных психозах. Но старый профессор психиатрии волок свои исследования по ухоженным дорогам Германии. А Егоров-то наверняка был простецким парнем из провинции, а потому его постоянно несло по бездорожью мысли, валило в грязные канавы. В силу своего малого роста и плохого воспитания, да травм, полученных во время родов, Егоров постоянно ощущал себя в состоянии стресса. Его несчастной матери не повезло, ибо роды принимала деревенская акушерка, привыкшая больше к обращению с лопатой и вилами для навоза, чем к манипуляциям с новорожденным ребенком. В этой связи я припомнил и того морального урода, тоже Егорова – труженика моего бывшего департамента: сперва он подлизался к директору – кстати, тоже отпетому болвану – а потом его же и посадил в лужу своими нелепыми действиями и "простецкими советами".

От всей этой колготни мне стало еще хуже: депрессия придавила, теперь уже словно колесо деревенской телеги!.. Надо было срочно разбираться в этой "черной немощи". Для начала было бы не худо определить, что у меня – униполярная или биполярная депрессия? Наверняка, я-то страдал сейчас униполярным расстройством настроения, то есть меня не раскачивало как маятник от маниакального счастья к абсолютному упадку душевных сил. Нет, во мне порой просто что-то ломалось под действием отвратительных гримас жизни, и я впадал в грех – начинал методично грустить, тогда на память шли печальные истории из моей жизни и чаще всего из клинической практики.

Мы с Олегом уже спустились на первый этаж и приближались к выходу из 127-го отделения милиции, – вырывались, можно сказать, на свободу, – когда перед глазами совершенно ясно прорисовалось лицо одного несчастного мальчишки, угробленного одной моей коллегой докторшей, практически, при моем полном попустительстве. То было виртуальное видение, явившееся из далекого прошлого. Я тогда передоверился ее опыту, точнее понту, который она сеяла вокруг себя частыми напоминаниями о том, что закончила клиническую ординатуру у очень авторитетного профессора-педиатра. Будучи главным врачом больницы, я оставил ее дежурить одну. Она же, вместо того чтобы хлопотать вокруг тяжелого больного, преспокойно улеглась спать, и ночью мальчик умер от остановке сердца, вызванной сильнейшей интоксикацией.

Среди ночи несчастный мальчик уплыл на "ладье смерти" туда, откуда не возвращаются снова. Меня поразило то, что рядом с ним была его мать, и она тоже не заметила критического состояния самого близкого и любимого существа. Мальчик был в сознании, но не позвал отчаянным криком на помощь. Вернее он не дождался помощи от родной матери и милосердного доктора. Это безгрешное существо – маленький мальчик, ощущавший холод приближающейся смерти, смотревший испуганными глазами на старуху с косой, – постеснялся позвать на помощь взрослых, сильных людей, обязанных его защищать. А, скорее всего, мальчик не мыслил себе, что здесь в больнице его могут оставить один на один со страшной, ледяной смертью. Он полагал, что врач и мать знают, что делает, им можно довериться, положиться на добрые и умные сердца.

Видимо, я уловил момент отрыва души пациента от тела: среди ночи что-то меня встряхнуло так, будто началось страшное землетрясение. Я как ошпаренный прибежал в больницу, но было уже поздно оживлять мальчишку – передо мной лежал уже безвозвратно простывший трупп. Душа ребенка, вырвавшись среди ночи из грудной клетки наружу, издала последний вопль отчаянья и величия. То был заключительный аккорд смерти, вызванный отрывом со скоростью ракеты души от земной поверхности. Близился вечный контакт с необозримым космосом: вернее, слияние с загадочными причиндалами вечности. Я снова и снова, вот уже более тридцати лет, вспоминаю печальные глаза того двенадцатилетнего мальчишки, питавшего к нам врачам надежду на спасение. Я видел эти глаза во время прощания с больным, покидая вечером его палату. Он, как все земное и живое цеплялся за жизнь, молил у Бога и у нас – жалких людишек, спрятавших свою совесть за чистоту белых халатов, – продления земного существования, потому что боялся неизвестности потустороннего мира. Его смущала загадочность "зазеркалья", хотя морфологически все в измученном организме было готово к переходу в небытие. Потом мне пришлось вскрывать труп мальчика, и бесперспективность лечения была очевидна. Но дело не в том! Врач обязан быть фанатиком клинического усердия: необходимо бороться за жизнь пациента, даже если надежды никакой нет. В том суть профессии врача, практическое свойство медицины, как области взаимоотношений, подчиняющихся формуле: "врач – болезнь – пациент". Врач обязан всеми силами и имеющимися в его распоряжении средствами выбивать из той формулы именно "болезнь", дабы перевести ее в другое качество: "врач – пациент"! И никак иначе…