Максим Сонин - Обитель

Это был тучный хмурый мужчина с большой черной бородой. В передаче он сидел на стуле, и сидел немного странно, боком, так что его левая рука была не видна. Говорил звучным, рычащим голосом, но спокойно, почти без интонаций, так что вначале этот голос будто отфильтровывался и совершенно не застревал в голове. Мишка по опыту знала, что это иллюзия. Наверняка, если к нему привыкнуть, голос набирал полноту и начинал казаться сочным, объемным. Митрополит произносил обычный текст подобных обращений: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся…», «Как быть кроткому человеку? Как сосуществовать с другими людьми?..», «Добро, оно в основе, а зло, зло существует относительно добра, за счет добра…» Мишка оставила передачу на будущее – сначала можно было порыться в более перспективных записях.

Более перспективными записями ей показалась передача «Моя Карелия», серия репортажей об обычной жизни области. В одном маленьком ее фрагменте, в описании, редактором был указан Г. Соловей. Мишка посмотрела видео про лодочную станцию, про легкоатлетов, про шахматный турнир. Время шло.

Дважды Элеонора заказывала кофе, и каждый раз кружки почти мгновенно возникали на столе. В какой-то момент журналистка достала пауэрбанк, и они с Мишкой по очереди стали заряжать от него телефоны.

Когда за окном начало темнеть, Мишка отложила телефон и протерла глаза. В кафе они просидели целый день, и пока что ничего ценного ей найти не удалось. Эле, кажется, тоже. Мишка чувствовала, что журналистка и так очень переживает, поэтому опасалась спрашивать ее о результатах работы. Вместо этого она открыла меню, стала выбирать ужин.

– Ой… – Эля всплеснула руками, и ее телефон полетел по столу, упал Мишке на колени.

– Что такое? – Мишка в первую секунду испугалась, но журналистка расплылась в улыбке, замахала руками. Мишка протянула ей телефон, и та быстро перемотала видео, которое только что смотрела, начала его заново. Мишка следила за ее губами – Эля все время бормотала под нос, когда смотрела что-то на карельском. Сейчас ее губы двигались очень быстро, а пальцы свободной руки стучали по столу.

– Что там? – не выдержала Мишка.

– Это интервью. – Эля положила телефон на стол, развернула к Мишке. – С женщиной, которая пытается организовать частный детский приют. Девяносто третий год.

– Так? – Мишка нажала на экран, и женщина задвигалась, ее рот беззвучно открывался – Элины наушники все еще были воткнуты в телефон. Первым делом Мишка отметила, что никогда раньше эту женщину не видела. Она была совсем не похожа на Серафиму Тарасову с фотографии. Во-первых, она была лет на десять старше. В девяносто третьем Серафиме должно было исполниться тридцать лет, на фотографии она выглядела примерно на этот возраст. Женщине на видео же было ближе к пятидесяти. Во-вторых, женщина была маленького роста, узкая в плечах, с небольшим, сурово насупленным лицом. Было видно, что она привыкла хмуриться: это лицо отражало ее общее настроение, а не отношение к теме.

Мишка поняла, что разглядывает экран телефона так пристально, что Эля просто не решается продолжать.

– Что она говорит? – спросила Мишка.

– Она говорит: карелам не дают нормально усыновлять детей, потому что документы все на русском, – сказала Эля. – И жалуется, что в России нет практики частных детских домов, а только усыновление.

Мишка кивнула, чтобы не перебивать. Женщина на видео тем временем показывала оператору мостки с лодками.

– Она тут рассказывает, что русским хотя бы церковь помогает. – Эля поставила видео на паузу, перемотала назад, чуть-чуть послушала. – И рассказывает, что вот ее русской подруге удалось сразу усыновить двоих, когда она захотела. И брату подруги тоже удалось организовать… Тут странное слово, что-то вроде «лесной дом, в котором детей воспитывают».

Женщина на видео замолчала, покивала, потом помотала головой, будто засмущалась.

– Тут ее журналист спросил, можно ли посмотреть вот этот лесной дом и как его хозяина зовут, – сказала Эля. – И тут она будто спохватывается, говорит, что не знает и что зря про него сказала. Говорит, человек доброе дело делает, и его пускай не трогают.

В видео камера переключилась на студию, и Эля поставила его на паузу.

– Ее имя там есть? – спросила Мишка.

– Мария Селуева, – сказала Эля. – Вначале ее представляют. Это маленький фрагмент из большой передачи про карельский язык – я дальше посмотрю сейчас, вдруг там еще что-то будет.

– Давай, да. – Мишка уже вбивала в поиск «Мария Селуева». «Мария Селуева + Тарасова». «Мария Селуева + Серафима Тарасова». Ничего подходящего. Только по запросу «М. Селуева, приют» гугл вдруг выдал ссылку на заархивированную версию сайта Карельской епархии. На странице перечислялись благотворительные фонды, и в списке попечительниц какого-то фонда «Ладожье» между «В. Лесова» и «С. Трофимов» значилась «М. Селуева». Мишка взялась за поиск информации о фонде.

Карельский Элеонора начала учить еще в школе. Съездила с классом в Санкт-Петербург и Москву и поняла, что хочет всю оставшуюся жизнь провести в Карелии. Она не могла объяснить это решение своим друзьям, многие из которых уехали из Петрозаводска еще в девяностые, кто-то – сразу после школы. Не могла, потому что росла вместе с ними, вместе ходила в походы, гуляла по городу – она не могла рассказать им о ПТЗ что-то, чего они сами не знали. И тогда она стала учить карельский, и все друзья сразу приняли: это то, кто она есть. Девочка, которая любит Карелию настолько, что готова учить язык, на котором никто из них не говорит и никогда не думал, что придется говорить.

Карельский пригодился Элеоноре в работе – в газете ее всегда посылали на «этнические» задания, часто самые интересные и захватывающие. Сам язык Элеонора почти не использовала – на заданиях все изъяснялись с ней по-русски и иногда по-фински. Но в голове у редакторов вне Петрозаводска жило какое-то огромное карельское население, для которого требовался специальный журналист-переводчик.

И вот сейчас приходилось напрячь все свои знания – каждое слово могло значить что-то ценное. Элеонора уже понимала, что правильнее всего будет послать репортаж кому-то из знакомых с родным карельским, но очень хотелось вот прямо сейчас рассказать детективке все полезное, что содержалось в репортаже. Она поставила видео на замедленную скорость, дважды пересмотрела фрагмент с Селуевой. Потом еще раз и все остальное – но там журналисты просто собрали людей с жалобами на русский язык. Никто больше не говорил ничего про усыновление, приюты, не использовал странное слово, всплывшее в речи Марии, которое, если бы Элеоноре нужно было перевести его на русский язык, она бы перевела как «лесной дом» или «лесная обитель».