Мадринья ду Пекаду - Маркиза Алло

– Ты хочешь сказать, что лузитане пили только зеленое вино и не знали красного?

– Знали: зеленое вино бывает зеленым-зеленым, а бывает зелено-красным.

Татьяна рассмеялась.

– Что за абракадабра?

Зэ пояснил:

– Если перестать соотносить слово «зеленый» с цветом, а оставить его в привязке к сорту, то есть к касте винограда, тогда станет понятно, что из белого винограда касты винью верде готовится зеленое вино, а из красного – красное зеленое вино. Оно также подвержено естественной газификации, поэтому на языке чувствуется легкая шипучка. Пьют красное-зеленое, в отличие от зеленого-зеленого, теплым, то есть комнатной температуры. И вот что любопытно. В деревнях на севере страны красное зеленое вино пьют не бокалами, а чашами, а иногда и общую большую чашу пускают за столом по кругу.

Татьяна вытаращила глаза, до конца не веря тому, что услышала от Зэ. Потом задумчиво подняла бокал вина и, глядя на мелкие пузырьки на стенке, спросила:

– Ты пришел к такому же выводу, что и я, правда?

Зэ кивнул. Таня продолжила:

– Или славяне жили в Лузитании до прихода римлян, или лозы винограда, из которого производили зеленое вино, выращивали на Руси под Киевом.

– Или и то и другое верно, только в разное время. До второго века, пока не пришли римляне, в Лузитании жили славяне, а до двенадцатого века Южная Русь богата была не только полями с рожью, но и виноградниками. Виноградники сильно пострадали во время походов монголов на Южную Русь. Землю обезлюдели, навыки выращивания винограда оказались невостребованы, так как приходилось выживать и бороться за хлеб насущный.

Татьяна наморщила лоб, что делало выражение ее лица особенно милым.

– Но это же все объясняет!

– Что объясняет?

– Зэ, помнишь, мы возвращались с Серра-да-Эштрела после приключений в замке?

– Ну да.

– Кое-где на дороге встречались заброшенные деревни, большей частью каменные, но были и старые деревянные дома. Меня тогда сильно удивило, что на окнах деревянных домов виднелись остатки наличников, а балки под стропилами были украшены резными полотенцами. Тогда я подумала, что мне все это мерещится после пережитого страха, а теперь понимаю, не померещилось.

– Заброшенные деревни, скорее всего, относятся к пятнадцатому-шестнадцатому веку. Тогда в Португалии возник кризис перенаселения, люди были вынуждены селиться на каменистых холмах Серра-да-Эштрела. Так что это не славяне.

– Традиции могли остаться, и уже «не славяне» продолжали украшать окна резными наличниками, а на крышу ставить резного коня.

Теперь задумался Зэ.

– Когда мы были в замке, мне приснился странный сон. Я запомнил его, хотя ничего толком в нем не понял. Там тоже был конь, небольшой, дикий, мохнатый. И звали его Сивка-Бурка…

Когда содержимое нового кувшина подошло к концу, Петр Иванович посмотрел на часы и начал рыться в портфеле, с которым никогда не расставался, периодически извлекая из него желтые конверты разных размеров с характерным красным кружочком, на который наматывалась нитка, фиксирующая клапан. Наконец дипломат нашел мобильный телефон и набрал номер консульства.

– Алло, Лидия Игоревна? Начинайте без меня, я скоро подойду.

Завершив разговор, он убрал телефон в портфель и, обратившись к собеседнику, предложил очередной тост: «За мир, дружбу и консульскую службу», – который, естественно, с удовольствием был поддержан собеседником. Но слова про службу вернули дипломата к суровым реалиям, и он, как бы очнувшись от полуденного сна, навеянного сказками о плавно текущей реке с красивым именем, подозрительно посмотрел на Лариона Ахметовича.

– Слушай, Ларион Ахметович, – сказал консул, – давай начистоту? Тебе справка нужна или документы на обмен паспорта сдать?

Сокувшинник, если можно образовать новое слово по аналогии с «собутыльником» и «соотечественником», вперил затуманенные глаза в Петра Ивановича. Затем его взор прояснился, и он выдал:

– Ничего не нужно. Я предупредить хотел о готовящейся пакости.

– Пакости? Какой пакости?

– Пакости с картиной Брюллова, Карла Брюллова.

Заведующий консульским отделом вздрогнул. Последние полгода консульский отдел посольства занимался вопросом возвращения на родину картины Карла Брюллова, которую великий мастер написал на Мадейре, когда лечился от туберкулеза, а за неимением средств оставил ее лечащему врачу в качестве вознаграждения. В то время так поступали многие художники, стесненные в средствах. Картина осталась в семье доктора, и почти через двести лет очередной наследник предложил посольству ее выкупить за приличные деньги.

Рассказа о трудностях, с которыми столкнулось посольство, с лихвой хватило бы на целый роман. Страхи родственников, что их обманут при расчетах, сменялись требованиями экспертов Третьяковской галереи предоставить картину на экспертизу; письмо президенту с просьбой помочь в выделении средств – бесконечной перепиской с Минфином («А куда вам столько наличных денег? Давайте по безналичному расчету? Так проще»), претензии адвокатов (не все наследники еще оповещены, в том числе и дальние родственники самого Брюллова), условия таможенной португальской службы (на вывоз культурных ценностей требуется специальное разрешение) и так далее и тому подобное.

Когда все сложности были преодолены, деньги уплачены и оставалось только забрать картину, выяснилось, что поехать в город Брагу, где находилась картина, некому: Родион Маркович некстати попал в больницу, а самого консула текущие дела заставляли неотлучно находиться в консульстве.

Петр Иванович опять достал из портфеля телефон, на этот раз быстрее, и позвонил в консульство:

– Алло, Лидия Игоревна? Сложные случаи отправляйте на завтра, экстренные – на сегодня, после шести. Я задерживаюсь. Оказываю помощь российскому гражданину. Хорошо, если смогу раньше, подъеду.

Наклонившись над столом в сторону собеседника, дипломат негромко сказал:

– Теперь я весь внимание. Рассказывай, любезный друг, Ларион Ахметович, прошу.

– На прошлой неделе я ужинал в ресторане на цепях в Лоуреше, это пригород Лиссабона, – начал свой рассказ инженер. – Ресторан так называется, потому что столы для посетителей подвешены к потолку на цепях. Создана атмосфера пиратского корабля. Многочисленные свечи вставлены в горлышки пустых бутылок. На входе в клетке – большой говорящий ара белого цвета. На стенах – картины с кораблями и картами. Морская символика везде, куда ни бросишь взгляд: штурвалы, колокола, даже ржавый якорь в углу. В общем, не зря дизайнеру деньги заплатили. Я сидел там, пил пиво, и мне представилась картина: сейчас откроется дверь и войдут пираты, которые начнут хвастаться друг перед другом удачным разбоем или, склонившись над пивными кружками, строить зловещие планы. И что вы думаете?! Входят двое, заказывают кружки с пивом и по-русски начинают обсуждать коварный план. Я бы, может, и не стал прислушиваться, но один из них, коренастый невысокий мужчина, к сожалению, подробно описать не смогу, так как свечное освещение давало полумрак, очень интересно рассказывал о себе. Для меня примерить на себя одежку другого – любимое развлечение. Поэтому я весь превратился в слух, и даже поскрипывание цепей мне не мешало. Говорил этот любопытный субъект следующее: «Тебе, Алексей, никогда не понять, что значит тяга к культуре. Это нужно пережить, пропустить через себя, продраться корнями сквозь плотную глину… Нас, братьев, было пятеро. Погодки, которые росли крепкими, но не сильно мытыми: летом – речка, зимой – баня раз в две недели. Человек из самой обшарпанной московской хрущевки – король по сравнению с любым жителем моей деревни, а тем более с нашей семьей…»