Жюль Мари - Ошибка доктора Маделора. Серия «Мир детектива: Франция»

Ландэ, Рудье, Рикеле, Клотильда Повре и Гиацинт Ледюк – все эти свидетели предстали перед прокурором Монсежу.

Допрос слуг приобщили к делу.

Наконец, старик-доктор, доктор Савиньи из деревни Армуаз, был вызван в Шато ле Шателе и в присутствии господина Монсежу, встречался с доктором Маделором.

– Милостивый государь, – сказал прокурор доктору Савиньи, – общественное мнение, с которым правосудию сплошь да рядом приходится считаться, перевозбуждено новостью о смерти господина Комбределя. Прошел слух, что его отравили. Улики, собранные во время предварительного следствия – на следствии, которое уже было произведено нами, должны быть выяснены определенным образом. Труп покойного будет вынут из земли. Есть уже распоряжение об освидетельствовании трупа. Конечно, вы согласитесь со мной, милостивый государь, что вам необходимо, для облегчения работы доктора Маделора в его расследовании, сообщить о тех наблюдениях, которых вы стали свидетелем во время лечения господина Комбределя.

От этого неожиданного известия, длинная фигура добряка-доктора, человека отзывчивого к любому доброму делу и весьма чувствительного, готового принять близко к сердцу любое несчастье, случившееся с его ближним, как-то вся съежилась и как будто внезапно постарела.

Можно было подумать, что на его лицо, привыкшее к постоянным улыбкам счастья и кроткому, невозмутимому спокойствию, теперь лег отпечаток долговременных страданий.

И как быстро случилась с ним эта перемена!

– Простите меня, что ваше сообщение столь сильно меня взволновало, – сказал доктор Савиньи с такой искренней грустью в голосе, что она невольно оказала свое влияние на тех, кто его слушал. – Я был убежден, что Комбредель умер от холеры.

И, с этими словами, он погрузился в состояние какой-то задумчивости. Все смолкли, не желая ему мешать.

В таком положении, доктор Савиньи пробыл довольно долго. Наконец, он сделал над собой усилие и произнес, обратившись к своему коллеге по профессии:

– Господин Маделор, я готов изложить перед вами все, о чем вам угодно будет меня спросить… Будьте любезны, спрашивайте меня…

Доктора долго совещались между собой. Савиньи рассказал, каким образом началась болезнь Комбределя, какими сопровождалась симптомами, как развивалась.

Маделор, небрежно развалясь в кресле, со сложенными на животе руками, поигрывая большими пальцами цепочкой часов, со снисходительным видом слушал своего коллегу, прищурив глаза и одобрительно покачивая головой.

Ученый доктор из Шато был человеком высокого роста, худощавым, с бледным лицом, обрамленным светлыми волосами и такого же цвета бакенбардами.

Его голова была скорее головой адвоката, чем головой медика. Его бледные губы, слегка опущенные вниз в уголках рта, придавали всей его физиономии какой-то своеобразный отпечаток грусти или печали. Он носил очень длинные волосы, и был, вообще, полностью поглощен собой. Пальцы его рук были украшали дорогие перстни.

– Извольте, все это произошло, – вещал Савиньи, пытаясь как можно более точнее восстановить события опираясь на свою память. – В понедельник, 8 сентября прошлого года, в два часа пополудни, Жозилье, управляющий фермы, пришел ко мне, с большой поспешностью, и заявил, что Комбредель нуждается в моей помощи. Я был у моего друга не далее как утром и оставил его в весьма хорошем, и веселом расположении духа и отменном здоровье. Утром, казалось, ничто его не беспокоило, и мысли не было о болезни. А о том, чтобы он тяжело болел, не могло быть и речи. Когда я прибыл на ферму, Комбредель уже лежал в постели, его лицо было мертвенно-бледным, под глазами были чёрные круги, на лице была хорошо заметна какая-то напряженность. Я едва не выразил вслух свои ужасные подозрения, застав Комбределя в таком состоянии.

– Друг, у меня к тебе большая просьба, – сказал мне Комбредель.

Он находился в полном рассудке, в это время.

– Помоги! Все болит невыносимо!

Его молодая жена старалась его успокоить. Но, по ее бледности, по глазам, которые были устремлены на меня с выражением мольбы и испуга, я мог сделать безошибочное заключение насчет того, что она и сама сильно встревожена.

Комбредель сообщил мне, что час или два спустя, после завтрака, совершенно внезапно, у него случился очень сильный приступ рвоты, и он регулярно повторялся. При этом, он пожаловался на острую боль в горле. Его мучила жажда и не давала ему ни минуты покоя. При осмотре, его язык был, как у здорового человека и в желудке он не чувствовал никакой боли. Дыхание было тоже нормальным. Однако, пытаясь нащупать пульс, я заметил, что он был очень слаб и очень возбужден. Сердцебиение также было неровным.

Я провел ночь у его постели, и все время очень внимательно следил за ходом его болезни. Так же присутствовали его жена и Жозилье.

Больной не спал, но рвота прекратилась.

Впрочем, ее сменило ощущение мучительного удушья и озноба. В горле появились спазматические боли, напоминавшие собой изжогу. Он непроизвольно кричал от невыносимых болей, несмотря на присутствие духа и здравую память.

На следующий день, вечером, случился кризис. В желудке появились ужасные боли. Живот вспух, отвердел, до него нельзя было дотронуться. Ко всему этому, добавилась лихорадка. Пульс стал биться учащенными ударами и заметным образом ускорился. Время от времени, больной стал впадать в обморок, сопровождаемый приступами бреда и острого нервного раздражения. Дважды, в мое отсутствие, он вскакивал с постели и бросался, с криками, вон из спальни в другие комнаты. Вслед за такими нервным возбуждением наступал период совершенно бесчувственного состояния, так что можно было подумать, что больной умер.

На третий день, лицо страдальца настолько исказилось от внутренних болей, что стало совсем неузнаваемым. Глаза, окруженные иссиня-багровыми пятнами, едва проглядывали из глубины своих орбит. Веки настолько отяжелели, что спускались вниз и лишь наполовину прикрывали собой глазные белки. Зрачок был мутный и неподвижный.

На лицо легли тяжелые, темные краски. Оно все вздулось, вспухло, и на вид было отвратительным. На губах также обнаружилась опухоль. На коже, тут и там, появились синеватые пятна.

Больной так похудел, что на него страшно было смотреть. Высохшие жилы рельефно обрисовывались на этом живом трупе. Это был какой-то страшный костяной остов, странным образом сохранявший в себе угасавшие остатки жизни.

Наконец, на четвертый день, утром, рассудок, который пока не угас в больном, несмотря на все его страдания, замер в каком-то оцепенении. Конечности сделались холодны, как лед. Тело начало судорожно вздрагивать. Пульс остановился. Это пришла смерть. Для нас наступила страшная минута разлуки, для него – отрадное мгновение освобождения.