Семен Данилюк - Бизнес - класс

- Увы, - Богаченков удрученно помотал головой. - Как раз вчера уточнял. Иск к "Руссойлу" от имени "Нафты" находится в Гамбургском суде. Но дата слушания до сих пор не назначена. Юристы боятся, что дело сильно затянется. И плевать. Главное теперь, что у нас в руках контрольный пакет "Руссойла". Сегодня же отправляем требование о созыве внеочередного собрания. И ручаюсь, двух суток не пройдет, как Бурлюк сам объявится. Потому что если заартачится...

- Уже объявился, - Богаченков протянул телефонограмму. - В Москву на три дня прилетает президент компании "Руссойл" господин Бурлюк. Просит вас о встрече. - Чего ж молчал-то?! - Почему молчал? Заходил с этим, - с некоторой желчностью отреагировал Богаченков.

- Засуетились голубчики! - Коломнин прихлопнул ладони. - Сколько нам не хватает, чтоб быстренько "нитку" дотянуть? Я не я буду, если два-три миллиона не выну из него прямо сейчас.

- Может, не стоит так сразу соглашаться на встречу? - прикинул Хачатрян. Теперь он на крючке. Пускай побегает за вами, помучится. Легче потом на переговорах ломать будет.

- Не силен я в этих тонкостях, - Коломнин неприязненно припомнил, как запросто поставил его на колени Баландин. - Сейчас главное темп. Чтоб деньги пошли! Так что завтра же с утра вылетаю в Москву. Не хочется, конечно. Но интересы дела прежде всего. Так ведь?

Последние слова были обращены к притихшей Ларисе.

- Езжай, конечно. И - жду с удачей, - в тоне ее переплелись огорчение и нетерпеливое предвкушение успеха. Остальные деликатно отвели взгляд. Тайное было объявлено явным: впервые Лариса Шараева прилюдно обратилась к Коломнину на "ты".

Присутствие посторонних помешало Коломнину сообщить Ларисе и другую новость - лететь в Москву ему бы пришлось так и так. Накануне позвонила жена и в своей манере, эдак между прочим, сообщила, что на завтрашний день в народном суде назначен их бракоразводный процесс.

"Хотя это та новость, о которой куда приятней сообщать как о свершившемся факте".

Москва. Утонченные люди

Весна, что в Томильске едва угадывалась по первой слякоти, в Москве бушевала вовсю.

Конец апреля выдался на удивление нежным. И даже пряный воздух был столь густо настоян на ароматах пробуждающейся листвы, что Коломнину казалось: не дышит он, а глотает густой нектар. И - сладко пьянеет. - Да, хороша весна, произнес вышагивавший рядом Иван Гаврилович Бурлюк. - Еще спасибо скажете, что сюда вытащил. Это вам не в затхлом кабинетишке друг другу нервы трепать.

- Как Островой? Взяли к себе? - полюбопытствовал Коломнин.

- Само собой. Вникает. Связи старые подтягивает. Попробовал, правда, поначалу смахинаторствовать, но у меня не забалуешь. Быстро по лапам загребущим схлопотал.

Беседуя неспешно обо всем на свете и легонько пикируясь, как разминающиеся теннисисты перед матчем, они шли мимо Дома художника по влажным, недавно освободившимся от снега аллеям Парка искусств. Мимо бесчисленных, на все вкусы скульптур.

Возле одной из них Бурлюк озадаченно остановился.

- Чего только не напридумывают, - он неприязненно оглядел пухлую гранитную глыбу, из которой торчали четыре металлических прутика, если приглядеться ручки-ножки, с пробитыми гвоздями ладошками и ступнями. А сверху на тонкой, будто булавочной шейке, удивленно таращилась на окружающий мир махонькая лупоглазая голова Иисуса Христа. Казалось, его не распяли, а запекли в тесте. - Вот это по-нашему, по - рассейски. Чуть упразднили контроль, и - пошла писать губерния. Кто во что горазд! И ведь сколько материала задарма перевели.

- А мне нравится, - заявил Коломнин. И не потому, что в самом деле так уж понравилась странная скульптура. А потому что гонористый, изливающий вокруг себя желчь Бурлюк за какие-то десять минут, что прошли с момента их встречи, так ухитрился настроить против себя, что поневоле хотелось противоречить во всем. Бурлюк насупился, собираясь пройтись по поводу сомнительного художественного вкуса собеседника, но тут взгляд его упал в сторону и сделался каким-то восторженно-очумелым.

- Так вот вас куда попрятали, - пробормотал он.

Над спутниками навис высоченный памятник Дзержинскому с полустертой надписью на постаменте. Чуть далее вдоль аллеи разместились трое Лениных. Причем двое как бы ненароком отвернулись от третьего - сумрачного узкоглазого деда с грузной фигурой мордовского крестьянина. Было похоже, что они им заметно тяготятся. Как тяготятся безграмотным родичем из провинции, навязавшимся в компанию. С противоположной стороны аллеи щурился Михал Иванович Калинин. Но вожди напрасно комплексовали: осторожненькая насмешка всесоюзного старосты была обращена не на них, а на расположившийся в глубине бюст Брежнева. Добротный, белого мрамора пиджак Леонида Ильича был утыкан бесчисленными орденами.

Несколько в отдалении набычился безносый Сталин. Росточком скульптура выдалась помельче соседа - Якова Свердлова. И это травмировало самолюбивого "отца народов".

Задвинутая в запасники старая гвардия выглядела внушительно, в полной готовности

вернуться на магистральный путь истории.

Впрочем нельзя было не отдать должного мрачному юмору устроителей экспозиции. Точнехонько за Сталиным расположили чугунную решетку, с притиснутыми изнутри булыжниками - страдающими человеческими лицами: жертвами репрессий.

И над всем этим полыхал притороченный к фонарному столбу массивный герб Союза Советских Социалистических республик.

- М-да, полный паноптикум, - оценил Коломнин.

- Какую державу развалили, сволочи, - выдохнул Бурлюк. Как оказалось, оба они глядели на одно и то же. Но каждый увидел свое.

С удивлением заметил Коломнин, что глаза старого аппаратчика увлажнились: человек, обязанный своим нечаянным богатством развалу прежнего государства, искренне о нем скорбел.

Перехватив озадаченный взгляд Коломнина, Бурлюк отчего-то рассердился:

- В глаз попало. Да вот как будто и пришли. Лучшее, говорят, на Москве переговорное место.

Метрах в семидесяти, на аллее, упирающейся в набережную Москвы-реки, располагалась уютненькая "стекляшка" с пристроенной беседкой - в форме теремка. Кафе только открылось, и посетители еще не появились.

Бурлюк прошествовал в беседку, а Коломнин в поисках официанта заглянул в павильончик. У входа, что было совершенно удивительно для обычной пивной, оказался втиснут черный рояль с разложенными на пюпитре нотами.

У барной стойки, спиной к входной двери, беседовали двое: пожилой кавказец наставлял молоденькую сексапильную официантку.

- Ты мой принцип помнишь, да? Вежливость и еще раз что?

- Вежливость. Чего не понять? - нетерпеливо взбрыкнула девушка.

- Ты не дерзи, а проникнись. Это тебе не твоя столовка. Здесь - культура, - он показал на набережную, вдоль которой вплоть до Крымского моста протянулась выставка картин. Плотоядно провел вдоль ее бедра. - А у тебя грубость бывает. Имей в виду, личное личным, но еще замечание и - опять будешь в столовке на тыщу рэ околачиваться. Поняла, нет?