Савелий Новодачный - Домашний рай

Туманов деловито расправлялся с едой, а Нахимов вяло ковырял вилкой картофельное пюре.

– Аркадий Сергеевич, я плохо разбираюсь в медицине, но возможно ли такое, чтобы человек ни с того ни с сего вдруг потерял сознание и умер?

– Видишь ли, Александр, – доцент маленькой ложкой уже начал отведывать сметану и понемногу отъедать от сочника. – Учеба на физтехе сложная штука, нагрузки огромные, напряжение, как бы это сказать, интегрально накапливается. Особенно у Семена. Ведь он постоянно думал о работе. Да ты и сам знаешь, каково это быть настоящим физтехом. В голове только формулы, опыты, теоремы…

Нахимов отложил вилку в сторону.

– Да, Аркадий Сергеевич, я прекрасно знаю о всех трудностях, но Семен всегда отличался исключительным здоровьем, плавал, в футбол и волейбол играл, а тут раз, и сердечная недостаточность. Врачи ведь сами разводят руками.

– К чему ты клонишь, Саша? – насторожился Туманов. – Ты думаешь, что смерть Семена не была естественной? Может, детективов начитался? Брось, кому может выгодно это? Мы же не в какой-нибудь Америке, где убийства на каждом шагу. Маму Весника лично я готов понять, она теперь в каждом или каждой готова видеть убийцу, но ты-то должен рассуждать логически и не впадать в истерику.

От волнения доцент даже отложил в сторону аппетитный сочник, так его шокировал ход мыслей первокурсника. Они помолчали.

Внезапно в открытое окно с Первомайской раздался зычный разнобойный хор студентов:

«Я променял девичий смех

На голос лектора занудный,

На этот епанный физтех,

На плядский город Долгопрудный!»

– Пятикурсники, на сборы собираются, маршируют. Плохо поют, а маршируют еще хуже, видать, за это и в воскресенье отрабатывают, – издевательски произнес Туманов. Он не любил мата, поэтому при каждом выкрикнутом нецензурном слове его передергивало.

Но тут донесся голос капитана Дорохова, рявкнувшего на студентов, затянувших неподобающую песню, и запевала начал другое, разрешенное:

«У солдата выходной,

Пуговицы в ряд,

Ярче солнечного дня

Пуговицы в ряд!»

– И эту песню испортили, ну что ты будешь делать, – нарочито грустно вздохнул Туманов и взглянул отеческим взглядом на Александра. – Ты эти криминальные мысли бросай, Саша, у тебя сессия на носу сложная, матан сдавать, физику, анальгин, аналитическую геометрию, то есть. Ты же на отлично идешь, тебе ни тройки, ни четверки ни к чему.

– Почему все-таки не открыли дело, Аркадий Сергеевич, а? Заявление тети Нади так и осталось без дела.

– Там у них своя кухня. Экспертное заключение патологоанатома показало, что смерть наступила естественным путем, и тут ничего не попишешь. Жалко безумно Сеню, да ведь его уже не вернешь…

– Так-то оно так, Аркадий Сергеевич, но, если я не выясню все до конца, то не смогу жить спокойно.

Туманов забросил в рот последний кусочек сочника, не спеша допил компот и тщательно вытер полные, чуть замаслившиеся губы салфеткой, затем строгим, преподавательским голосом произнес:

– Об учебе думай, Нахимов, об учебе! Я понимаю, что Семен был твоим близким другом, тебе трудно представить, как это так: человека, который еще вчера разговаривал с тобой, обсуждал проблемы, играл, наконец, вместе в футбол, уже нет рядом. И смерть его выглядит странной, со всем этим я абсолютно согласен. Но жизнь есть жизнь. В ней бывает всякое. Дай мне, пожалуйста, взглянуть на тетрадь Семена.

«Туманов и сам-то еще не старик, а разглагольствует не хуже записного пенсионера», – промелькнуло в голове Нахимова, но он решил не возражать доценту. Вытащил из пакета с Кремлем общую темно-коричневую тетрадь с небольшой подпалиной на обложке. Ее совсем недавно в пылу спора прожег все тот же Бирюков, когда сидел в комнате Весника и нещадно дымил в открытое окно.

Аркадий Сергеевич с благоговением взял тетрадь и начал листать. Глаза его загорелись лихорадочным блеском. Александр почувствовал, что доцент дорого бы отдал за такое сокровище. В напряженном молчании прошло несколько минут. Наконец Туманов оторвался от чтения и нехотя вернул тетрадь студенту.

– Послушайте, Нахимов, то, что там написано, нахрапом не возьмешь. Эту тетрадь надо месяцами изучать. Все конспективно, одни выводы, многие выкладки он пропускал. Надо расшифровывать. Я понимаю, что теперь все имущество Семена принадлежит родственникам. Вы ведь близко знаете его маму, прошу вас, поговорите с ней, постарайтесь убедить, что эта тетрадь имеет для всех нас чрезвычайно важное значение.

Александр кивнул и бережно засунул тетрадь в свой уже слегка потрепанный пакет.

***

Он попрощался с доцентом, вышел из столовой, двинулся по дороге, ведущей к общежитиям, слушая песни марширующих пятикурсников, и внезапно заметил идущую навстречу стройную девичью фигуру в светлом плаще и темно-синих туфлях. Та тоже увидела его, улыбнулась, поправила прическу и остановилась.

– Привет, Вика!

– Привет!

Они учились на одном курсе, в одной и той же группе. Ладно скроенная, с темно-русыми волосами и глазами цвета спелой вишни, красивыми чувственными губами и милыми ямочками на щеках, она безоговорочно слыла красавицей на первом курсе. Да и с мозгами все оказалось в порядке. Как сказал известный ловелас Сережа Федин, «чува абсолютно при всем». При поступлении она набрала восемнадцать баллов из двадцати, что для физтеха являлось отличным результатом. Двадцать из двадцати, как правило, набирали победители международных олимпиад да выпускники физико-математических школ Москвы, Киева, Минска, Баку, Алма-Аты или Вильнюса, короче говоря, крупных индустриальных центров плюс избранные самородки вроде Семена. Но и сама Вика была из миллионного города Горького, где в это самое время еще пребывал в изгнании академик Сахаров. Руководство партии, видно, отличалось своеобразным чувством юмора. Можно представить себе Леонида Ильича, разговаривающего с Андроповым.

– А может, Юрий Владимирович, того…

– Что того, Леонид Ильич?

Генсек делает неопределенное движение густыми, почти сросшимися бровями, как бы на что-то намекая.

Андропов, не меняя выражения каменного лица, будто разбитого параличом или зацементированного гримом, с интонацией взрослого, разговаривающего с неразумным младенцем:

– Ну, что вы, Леонид Ильич, во-первых, времена уже не те, надо с оглядкой на Запад, развоняются так, что хоть нос затыкай, слишком известная фигура, и так Афганистан нам простить не могут.

– Так из-за Афганистана мы туда ведь его и …

Главный чекист отлично понимал, что «Бровеносец в потемках» проверяет его, так сказать, на вшивость, нисколько не был кровожаден Леонид Ильич. Народ говорил про него: «Живет сам и другим дает жить», хотя с этой сентенцией тот же Сахаров явно бы не согласился. Поэтому и в этот раз не поддался на явную провокацию.