Людмила Евграфова - Бабочки и хамелеоны

– А я свою судьбу наизусть знаю, – сказала она друзьям.

Гости засобирались домой. Павел вопросительно смотрел на нее.

– Проводим народ до угла? – спросила Алла. Она обратилась к нему так, словно он уже давно был ее другом.

– Я сейчас, только куртку накину, – весело ответил он и побежал к себе.

Николай Петрович был грустен. Из рук ускользал журавль, а синица вот – вот должна была прилететь из Москвы.

Семен обдумывал предсказание. Он решил, что самое лучшее в его положении – глаз не поднимать на женщин, дабы избежать подножки судьбы. Он не учел одного важного момента, что его жена по отношению к противоположному полу такой клятвы не давала.

Люба, предупрежденная об опасности потерять все, во что они с мужем вложили деньги, подумала: – «черт с ним, если надежды на богатую жизнь не оправдаются, главное, чтобы муж был жив, чтобы сын рос умным. Не жили в достатке – не стоит и привыкать»!

Алла и Павел, взявшись за руки, спустились за своими гостями вниз по лестнице. Лифт, как всегда, не работал. Увлеченные друг другом, они не замечали отвратительных рисунков на стенах и народного поэтического творчества, вроде этой, писанной хореем, частушки:

Совет, в общем-то, был не так уж плох.

На улице бесновался ветер, падал зарядами неритмичный снег. Под фонарем, напротив подъезда Аллы, стояла застывшая, как памятник, Прасковья Петровна, похожая на снежную бабу. Увидев Николая Петровича, она скривила губы, пытаясь заплакать, но слезы замерзли, а губы не подчинялись ей. Она собрала всю свою волю в кулак и произнесла: – «Мне нужно немедленно объясниться с вами».

– Вы что, простояли здесь целый вечер? – спросил ее Каржавин, отставая от компании. Отряд сделал вид, что «не заметил» потери бойца.

– Да, стояла и ждала вас. Не могла же я пойти к этой женщине? – с пафосом произнесла Соломатина. – Мы с ней находимся в состоянии войны. Я чувствую, вы отдаляетесь, вас увлекла эта рыжая бестия, поэтому я решила, что сегодня скажу вам все…

– Вас-то это почему волнует? – удивился Каржавин.

Прасковья Петровна посмотрела на него скорбными глазами и покачала головой:

– Делаете вид, что не понимаете? Или забыли? Ведь это же было, было! Вы расточали мне комплименты. Мне, которая устала ждать радостей, которая потеряла на Севере здоровье, молодость и красоту. Вы вселили в меня надежду, обольщали меня в танце. Я поверила вам! Думаю, что, как честный человек, вы должны на мне жениться.

Из – за снежной тучки вдруг выглянул молодой месяц. Он корчил Каржавину рожки.

– Но я, в некотором роде, женат, – сказал Николай Петрович, и сам удивился. Прозвучало это как цитата из старомодного романа. Но он, понимая, что должен защищаться, продолжил: – да и вы, мне кажется, не свободны. Верно?

Каржавин вспомнил, что ситуация, к которой склоняет его Прасковья, по – французски называется адюльтер. К чему пришло на ум это странное слово? Такое нелепое по отношению к снежной бабе, что стояла рядом.

– Мы все устроим, если Вы согласны… не бойтесь перемен, – она схватила его руку и, всхлипывая, прижала ее к груди.

Николай Петрович почувствовал себя несчастным. Он тоскливо посмотрел вслед удаляющимся друзьям. «Опереточная ситуация, кошмар просто», – подумал он, высвобождая руку из объятий Соломатиной. Она же, зациклившись на своем, продолжала:

– Каржавин, не беспокойтесь, мы с Мальчиком в гражданском браке живем, без штампа в паспорте. С этой стороны проблем не будет, я просто предложу ему переехать к матери. А вы сможете переехать ко мне. Клянусь, я буду любить вас, буду за вами ухаживать, создам такие условия, что вы никогда не пожалеете об этом…

Молодой месяц опять спрятался в тучку, словно кутаясь от холода в белую и мягкую вату. Из тучки повалили снежинки, холодные и безучастные. Они мелькали, как маленькие белые бабочки, танцевали какой-то таинственный танец и устав, оседали на шапках и плечах людей…

«Это уже не эмоции, это диагноз» – испугался Каржавин, холодея от будущего, которое бесцеремонно стучалось к нему. Ему было жаль эту, тронувшуюся умом от неожиданной любви, женщину. Последний каприз бывает самым странным и необъяснимым. Что-то глубоко законсервированное с самых юных лет встрепенулось в уставшей душе не очень-то счастливой и, в общем-то, не очень толковой Прасковьи Петровны. Встрепенулось и заставило ее делать глупости. Любовная вспышка факелом осветила унылую, полную каких-то никчемных и суетных дел, жизнь. Прошлое показалось ей бесплодным, скучным, обидным. Обидным, потому, что долгие годы в сердце была пустота. И вот сейчас, когда она поняла, ради чего стоит жить, она всю свою энергию направила на достижение этой цели. Кто при этом будет ушиблен, растоптан, раздавлен – ее совсем не волновало. Одержимость, с которой она была готова выгнать из дома опостылевшего больного мужа, поразила Каржавина. Он вспомнил свою жену, уехавшую в командировку, и подумал: а могла бы она вот так же потерять голову, и с легкостью, как какую-то старую ненужную вещь, бросить его? Если еще вчера ему казалось, что с верностью жены все в порядке, ведь не зря же она его так стережет, то теперь он не был уверен в этом.

– Давайте отложим наш разговор на более подходящее время, – сказал он Соломатиной, – вы замерзли, вам срочно нужно согреться. Боюсь, что простудитесь. Пойдемте, я провожу вас….

Он взял покорную, притихшую Соломатину под руку и повел прочь от подъезда Аллы Сергеевны. Соломатина съежилась от холода и почти повисла своим грузным телом на руке Николая Петровича. Видимо, у нее уже не было сил разговаривать, она лишь время от времени умоляюще и жалко поглядывала на своего спутника, ожидая, что он прижмет ее руку к себе, или хоть каким-то образом даст понять, что она не безразлична ему. Но Каржавин никакой такой прыти не проявлял, а шел, мечтая только об одном – скорей сдать «в бюро находок» потерявшуюся особу. У дверей ее дома они остановились. Соломатина, все так же цеплялась за него, боясь отпустить. Наконец она разжала губы:

– Скажите, что, что мне делать?

– Что я вам скажу? Мне очень жаль…

– Как мне жить дальше? Я без вас не могу…

– Мы же каждый день видимся на работе.

– Но я хочу принадлежать вам!

– А если мне это совсем не нужно?

– Вы – ужасный человек! – крикнула она, и, всхлипывая, скрылась в подъезде.

Каржавин не подозревал, что отвергнутая женщина – СТРАШНЕЕ ДИНАМИТА.

Алла открыла глаза и потянулась к шнурку настенной лампы, чтобы зажечь свет. За окном было темно, несмотря на позднее утро. Рядом, свернувшись клубком, как маленький ребенок, совсем неслышно спал Павел. Алла даже прислушалась, не умер ли он? Но, приподнявшись на локтях, успокоилась, увидев его лицо. Павел дышал тихо и ровно, чему-то улыбаясь во сне.