Екатерина Блынская - Змий Огнеярый. Мистический детектив

Вечер уже забрал голоса у птиц. Над пустыми дворами висело закатное томление, и комары с жужжанием отшатывались от рябиновых веток, которыми Георгий снабдил и Марью, и себя для более спокойной прогулки.

– Знаете… А можно я на «ты» перейду? – спросил он, погладив бритую голову и поправив очки.

– Можно, чего уж там…

– Только хотел сперва спросить, что вы за чай пили, – и Георгий искоса глянул на Марью.

Марья чистосердечно ответила, что Марионилла поит Палладию каким-то особым чаем, от головы. Серафима сказала, что Марионилла как раз и приехала из города, чтобы лечить сказительницу всякими снадобьями и травками.

– Может, она ведьма какая-нибудь? – засмеялась Марья и сморщила нос, став совсем молодой и озорной. – Или вы в колдовство не верите? Мне что-то про змея огненного рассказывали… Вы не видали тут змеев?

Георгий с сожалением покачал головой.

– Ох, мне, как Георгию, пришлось бы с ним бороться! Но нет, не видел. А все-таки, чай… Пригласите меня как-нибудь, когда она будет ей голову лечить.

– А что? Что-то не так? – обеспокоилась Марья.

– Да нет…

– Ну, расскажите, что вас сюда привело.

Георгий, еще немного пройдя по грунтовке, вдруг взял Марью под локоть.

– Пойдем, посидим на кладях, там хорошее место. Вода журчит.

Марья согласилась, немного вздрогнув от неожиданности. Но это была приятная неожиданность.

Они сорвали еще веток отбиваясь от комаров и пошли вниз по тропинке к реке, которая текла спокойно и величаво, кружась и завихряясь куда- то, возможно, к большой воде, к огромному пространству.

– Я как эта речка, – подумала Марья, – Стиснули меня мои берега и дыхнуть тяжело. Вот… если бы вырваться…

На кладях уже попрохладнело. Георгий снял с себя флисовую куртку, оставшись в простой клетчатой рубашке с коротким рукавом, в которую обычно наряжался, когда выходил из монастыря по мирским делам, и накинул Марье на плечи.

– Я бабушкам часто хлеб ношу, но в доме ни разу не был… Марионилла всегда забирает… на самом, почти, на порожке. Это из-за вас… из-за тебя то есть, сегодня зашел. Еще хожу за монастырь, в Хамово. Там народу побольше. Место поглуше, возле леска. Там холмы есть, и с них хорошо закат видно. Я тут всего второй год, а каждую зиму смотрю, как небо играет. Не насмотрюсь. Такие цвета редки. Только над Москвой бывают: над ней ведь в морозные вечера такие краски блещут, каких нигде больше не увидать.

– Это да. Но я живу не в Москве. У меня в Черноголовке комнатка. Я оттуда езжу в Москву на работу. Предлагали в общежитие переехать, на Бауманскую, но я, честно говоря, нажилась в общежитии. Я ведь с шести лет в детдоме. Хорошо еще, взамен родительской квартиры правительство выделило мне комнату. Свою, – сказала Марья не без гордости и заболтала ногами над бегучими водами Пини. – Однако вас… тебя на разговор не вытащишь!

– Да я…

– И не очень-то открываетесь… ешься кому попало…

– Ну, ты не кто попало. Да что рассказывать… Родился, женился… Как часто бывает, ранний брак рухнул. Пошел служить в милицию, попутно учился. Работал я лет десять: и опером был, и потом на Петровку попал в ОБЭП… Родился, кстати, я в Холмогорах, и меня, как Михал Васильича, занесло в столицу. А уж как началась эта свистопляска в девяностые… Я уже к первой чеченской был не юный, а поехал воевать. Повоевал, посмотрел, каково это… Всегда мечтал о войне – с детства. Думал, что там подвиги, там лучшие качества человека открываются: и честь, и доблесть, и сила, и милосердие, и справедливость. Пусть всё на крови, но там не так, как в обычной жизни… Оказалось, все наоборот. Война, даже самая короткая, самая маленькая, – это показатель того, как разложилось общество. Там сразу все пороки видны. И они так ужасны! Так неизлечимы…

Марья смотрела на воду, и у нее начала кружиться голова. Георгий рассказывал, а она, слушая внимательно, думала о том, что всякий человек ищет себе испытания. Хоть какого-нибудь: будь то война, голод или адреналин от быстрой езды. Без испытаний человек ничто, каждый это понимает. Кто без испытаний живет – становится растением, бурьяном.

– А еще у меня глаз стеклянный, – сказал Георгий.

Марья повернула голову и уставилась на его лицо, уже с печатью немалого жизненного опыта, твердое, с несмываемым загаром, на загорелую бритую голову, на которой едва заметно пробивались остинки седых волос. Правда: один глаз, голубой и неживой, смотрел прямо. А второй смеялся, лучился, светился. И первый глаз был отличен от второго как покойник от живого человека.

– А я теперь понимаю, почему мертвых «жмуриками» называют. Мертвые – от глаз. Первое, что умирает, – глаза, – сказала Марья, отводя взгляд от Георгия, лукаво улыбнувшись. – Вы… По тебе не заметно.

– Так вроде я ещё и не умер… – засмеялся Георгий.

– Ну… я не то хотела сказать… – смутилась Марья.

– Еще меня контузило. Я, когда вернулся, долго не мог прийти в себя и злился, да как все военнослужащие, что мирские не понимают… то есть гражданские… О, я сравнил войну с монастырем! – и Георгий ненадолго замолчал, опустив голову.

– Такой же закрытый мир.

– Вот это точно сказано. Я над собой смеюсь.

– Что? – не поняла Марья. – Почему?

– Я так много плакал, но никто не видел. А смех – это то, что можно показывать другим. Вот я и не плачу, а смеюсь. Марья, я еще тебе не все рассказал. Я что- то всё о себе, да о себе… Давно никому не рассказывал. Я вернулся живым, но искал сил для жизни. Тут мать слегла. Два года лежала пластом. Я ухаживал за ней. А как умерла, я прямо с цепи сорвался – и «присел» на героин. Раз, два, три ширнулся… десять… За полгода чуть до смерти не скололся. Хорошо, сослуживец мой положил меня в больницу святителя Алексия. А потом я прямиком сюда. Оттуда многие расходятся в поисках Бога, и я пошел искать. Не нашел – Бог просто во мне заговорил. Со мной заговорил! Стало быть, всегда был тут, – и Георгий погладил бритую макушку. – Или… Не знаю! Но почему молчал? Тоже вопрос…

Марья вздохнула.

– Я, Георгий, продрогла немного. Не знаю, как ты сидишь на сквозняке. Пойду уже спать. Да и тебе пора, а то монастырские ворота закроют.

– О… Закроют! А ты мне ещё про себя не рассказала.

– Да что там рассказывать. Родители погибли… Я в детском доме выросла. Государство меня вырастило, выучило… Хорошие люди попадались. Работу свою люблю. И всё.

– А… личная жизнь?

Марья встала, потупила глаза. Вставая, наступила на край юбки и шатнулась. Георгий поймал её за талию. Марья покраснела.

– Не готова сейчас рассказывать… Георгий… И не могу что- то.

Марья посмотрела на Георгия, на его странное лицо, в котором можно было разглядеть и красоту, но для этого пришлось бы вглядываться, а она не смела. Может быть, на кого то другого нагло бы и взглянула, а тут её взял ступор. Она сжала губы и опустила глаза и руки.