Мария Фомальгаут - Август, в который никто не придет

– Хорошо… пройдемте…

Ната вздрагивает, это еще что, это новенькое что-то… Тут же тушуется, сдает назад, да нет, да что вы, да не надо, да ладно, да обойдусь (как обойдусь? Как????), да…

А не выйдет:

– Пройдемте.

Проходят. Куда-то в никуда. Имя. Год рождения. Еще что-о такое, не пойми, что. Зачем все это. Зачем. Зачем им все это знать, какая разница, в самом-то деле.

А у меня дети дома, говорит Ната.

А детей сюда приводят.

Вот так.

Ната рыдает, а детей-то за что…

Вечереет.

Ната детям сказку рассказывает, старую какую-то, сама когда-то давно краем уха слышала, был у крестьянина сын, и сливовое дерево, и хотел крестьянин сына женить, и собрал с дерева сливы, и поехал продавать за сор… Дети не понимают, дети шумят, младший вопит, а давай про этого лучше, у которого один глаз вместо башки, – Ната про такого не знает…

– …можете идти домой.

– А?

– Можете домой идти.

Ната не верит, что вот так просто отпустили, и хорошо, и отпустили, и больше туда ни ногой, а интересно, тогда – куда…

…домой…

Ната оглядывается.

Не понимает.

Не верит.

Как такое вообще может быть, почему трава, как на картинках, как в кино, да нет, не так, а… по-настоящему, в кино не показывают, как трава от ветра колышется, как шелестит, как живет… раньше Ната траву только в кино видела, Ната не застала, когда трава была…

Хорошо здесь.

Здорово здесь.

Розы на клумбе.

Под потолком под крышей кресло подвешено в виде луны.

И светильники в виде звезд.

И хорошо.

И не хочется думать про то, что осталось где-то там, там, далеко…

Ната готовит черничный пирог.

Дети орут, а давай в МегаДрим сходим, а там классно. И не объяснить детям, а придется втолковать, что нет больше никакого МегаДрима, и города самого нет, и в Москву дети хотели, а Москвы тоже нет, тут вообще непонятно, что есть… розы на клумбе и кресло над самой крышей, пока дети на нем не раскачались, не оборвали к черту, и черничный пирог еще есть…

Да как нет, еще как есть, да вот же, да там же…

Ната идет за детьми, ну что, ну что там еще…

А вот.

МегаДрим на окраине города, как стоял, так стоит, только людей…

…только людей нет…

Только людей…

…Ната спохватывается, оглдяывается, ищет этих, этих, каких этих, черт пойми, но этих, переводчика нет, они без переводчика не понимают…

– …вы… вы что сделали, черт бы вас побрал? Вы что сделали-то?

Переводчика нет, а так они не понимают, а Нате плевать, что не понимают, срывается на крик…

После Нового Года в городе начинается Дрезден – вступает в свои права, раскидывает повсюду заснеженные шпили, уютные магазинчики, откуда веет дразнящими запахами, развешивает по стенам узорчатые фонари, расстилается чуть подснеженными мостовыми, раскачивается резными вывесками, играет огоньками новогодних ёлок. Кто-то не любит Дрезден за холода, кто-то, наоборот, обожает за неповторимый уют.

Ближе к последним числам Дрездена уже проступают черты Эдинбурга, например, самые зоркие горожане уже видят гору, на которой расположен замок, или видят башенные часы, а порой не понимаешь, то ли едешь по ровному месту, то ли поднимаешься в гору. Но все-таки это еще не совсем Эдинбург, а вот когда поднимешься на холм, увидишь памятник-ротонду, хлопнешь себя по лбу – ба, да это же Калтон-Хилл, – вот тут уже не отвертишься, пришел Эдинбург, ветреный, промозглый, продувающий со всех сторон, кое-как пытающийся согреть сам себя кружкой эля и теплым пледом у очага. Стаи волынок порхают по веткам, тянут заунывные песни, жмутся к теплу витрин.

Мало-помалу отступают холода, робко-робко пробиваются на деревьях розовые цветы, а какой-нибудь шпиль вытягивается в Эйфелеву башню, разбуженную теплом. На улицах вырастают столики под зонтиками, балконы покрываются цветами, а с дерева, укрытого нежной весенней листвой, можно сорвать свежеиспеченный круассан.

Чем становится теплей, тем больше проступают очертания Колизея, и уже не поймешь, настоящее, где бесконечно далекое прошлое, времена хитонов и тог…

Римские ночи мало-помалу сменяет раскаленный Каир, где сам воздух, кажется, пропитан зноем, и отчаянно ищешь хоть какую-то тень, чтобы укрыться от палящего солнца. Бывают года, когда Каир не появляется, все тянется и тянется солнечный Рим, а за ним Мадрид с темными ночами – но чаще всего все-таки не отвертеться от палящей жары, причудливых мечетей, улиц, пропитанных душистыми пряностями, обломками загадочной старины. И изнемогаешь от зноя, и умоляешь кого-то, ну, пожалуйста, ну, не надо, ну посмотрели, полюбовались, ну давайте теперь что-нибудь не такое жаркое, ну очень-очень просим…

Погода не спешит смиловаться, погода нескоро и нехотя меняется на Мадрид, помпезный, торжественный, с жаркими днями и темными ночами, которые скрывают в своих переулках немало тайн. Мадрид пролетает незаметно, как-то слишком быстро, и вот уже падают с неба первые желтые листья, и вот уже останавливаешься потому, что что-то чиркнуло по плечу, покатилось к ногам, глядь – а это нота, ми-минор или фа-бемоль, летят, падают, падают, укрывают площади. Вена пришла.

А где Вена, там и скрипки, летят стайками, рассаживаются по веткам, наигрывают замысловатые мелодии. Рояли выходят из кустов, подбирают ноты, меланхолично жуют, деревья покрываются марципановыми конфетами, люди собирают небывалый урожай, из-за деревьев возвышаются шпили городской ратуши, Собора Святого Стефана, Карлсикрхе.

Мы не хотим, чтобы Вена уходила, Вена и сама не хочет, чтобы она уходила, – тянется и тянется, кажется, до бесконечности. Но Петербург все больше вступает в свои права, дует холодными ветрами с Невы, окружает дворами-колодцами, разливается каналами, раскидывается мостами, окутывает студеными сумерками. На больших улицах вроде бы еще марципаново-скрипочная Вена, а как шагнешь в переулки, окутает промозглой сыростью, сами откуда-то слетаются стихи, чуждые, пугающие, призрачные…