Владимир Весенний - Анатомия смерти

– Кому вы звонили из уборной? – спросил Курбатов.

– Почему вы решили, что я кому-то звонила из уборной?

– Дайте, пожалуйста, ваш телефон, – попросил Курбатов.

Он почувствовал прикосновение руки к своему плечу. Корнеева молча протянула трубку. Курбатов пролистал список входящих и исходящих звонков. Последний звонок датировался вчерашним числом. Максим почувствовал, что краснеет. Он вернул телефон.

– Вы думаете, это я навела на вас бандитов?

– Извините. Нервы.

– Я понимаю…

В Чехове на привокзальной площади они вышли из автомобиля. Рядом возвышался круглый купол автовокзала. Чуть в стороне – серое здание железнодорожной станции. На обложенной сугробами стоянке такси дежурили четыре жёлтых автомобиля с шашечками на крыше. «Кроссовер оставлю здесь, потом заберу», – решил Максим.

– За мной, – скомандовал он и сунул в рот жвачку.

Втроём они вошли в здание вокзала. Расписание на стене. Электричка через десять минут. В толпе к ним вряд ли привяжутся. В поезде транспортная полиция. Преступники не осмелятся рисковать.

Курбатов купил в кассе три билета. Два взрослых, один детский. На пути к выходу из зала ожидания он присел на пассажирское кресло перевязать шнурок у ботинка. Екатерина Сергеевна вела Мишу за руку. Мальчик насупился. Путешествие утомило его. Но он не жаловался и не хныкал.

На заснеженном перроне топталось несколько десятков человек. Электричка из Серпухова подошла без опоздания. В вагоне было немноголюдно и тепло. Пока дверь с шипением не захлопнулась и поезд не тронулся, Курбатов смотрел в окно. Ничего подозрительного. Поезд набрал ход. Корнеева с Мишей сели напротив Курбатова. Мальчик – у окна.

– Что вы думаете делать? – спросила Екатерина Сергеевна.

– Для начала добраться до Москвы.

– Потом?

– Потом выяснить, что на флешке. Слишком большой интерес она вызывает у посторонних.

– Что будет с нами? Я имею в виду нас с Мишей.

Хороший вопрос. Если отстраниться от расследования убийства Гомельских и поразмышлять над судьбой няни и её питомца, то картина вырисовывается не очень радужная. Мальчик вернётся в детский дом и будет там жить, пока не обретёт новых родителей. Если повезёт. Корнееву наймут другие люди. С её рекомендательными письмами долго без работы она не останется.

«Кстати, о письмах, – размышлял Курбатов. – Кто их видел и кто читал? Павел. Он наводил справки».

– Я могу усыновить Мишу? – спросила Корнеева.

– Наверное, да, – отозвался Максим.

Вопрос его не удивил. Он даже показался закономерным. Учитывая отношения няни и её подопечного. Но удивил мальчик.

– Если я этого захочу.

Курбатов уставился на ребёнка, который смотрел на взрослых не по-детски серьёзными серыми глазами.

– Вы обсуждаете меня так, будто меня рядом нет. А я вот он. Сижу и слушаю. Моё мнение тоже имеет значение. Понятно?

Курбатов кивнул.

– Ты обиделся? – наклонилась к мальчику Екатерина Сергеевна. – Прости.

– Взрослые не понимают детей, потому что считают их детьми. На самом деле дети всё воспринимают как взрослые, но воспринимают правильно и честно. А взрослые постоянно врут и себе, и другим, и от этого у них в головах путаница. И чем больше они хотят распутать всё, что запутали, тем сильнее путаются и говорят: жизнь – сложная штука. Дети плачут, когда им горько, и смеются, когда смешно. Они не кривляются. За это взрослые считают их милыми. А кто им мешает не кривляться и говорить то, что есть, а не то, что необходимо? Мама и мама Катя не могли поделить меня и меня же мучили. Я мог любить двоих, а меня заставляли любить одну. Хотя можно было просто жить дружно, радоваться тому, что есть. Без семьи плохо. Но если в другой семье меня начнут снова делить, лучше остаться одному. Взрослые не замечают, как мучают детей, когда стараются распутать клубки в своих отношениях.

Курбатов восхищённо посмотрел на Мишу. Его всегда интересовало, о чём думают дети. Он подозревал, что их внутренний мир гораздо глубже, чем его представляют взрослые. Максим и сам оставался ребёнком, но тщательно скрывал это от окружающих. Потому что так надо. Неприлично в тридцать восемь лет ползать по траве, играя в разведчика. Его не тянуло переставлять оловянных солдатиков, но иногда пальнуть камнем из рогатки в консервную банку или поиграть в ножечки он был не прочь. Его собственные дети любили с ним возиться на полу в доме. Он не уступал им в азарте и желании победить. Они ему верили и считали своим. Но ни сын, ни дочь не высказывали своих мыслей так, как это сделал Миша. Наверное, они ещё не научились их точно формулировать.

– Больше тебя никто не будет делить, – почти шёпотом проговорила Корнеева. Её слова прозвучали двусмысленно в свете последних событий.

Миша посмотрел на неё с иронией и отвернулся к окну. Курбатов разглядывал ребёнка, стараясь разгадать, что у того в голове. Насколько сильно он переживает смерть приёмных родителей и переживает ли вообще. Он не плакал, не хныкал, не жаловался. Если бы Миша был взрослым, о нём бы сказали: хорошо держится. Но он был ребёнком. Курбатов снова и снова объяснял выдержку мальчика его непониманием определения слова «смерть».

Но Миша снова удивил:

– Однажды, в детском доме, я слышал, как воспитательница объясняла маленькой Лене, что её родители умерли и ей придётся пожить в детском доме с остальными детьми. Девочка не понимала, что это такое – умерли. Она продолжала спрашивать, когда за ней придут мама и папа. Воспитательница выбилась из сил, но не могла объяснить, почему мама и папа не придут за Леной. Она совала Лене куклу, сажала на коленки и пыталась читать книжку, но Лена продолжала плакать и звать маму. Она плакала неделю. Потом другую. Она не жалела родителей. Она считала, что они её бросили. Со временем Лена стала плакать меньше, но не перестала ждать маму и папу. Ей никто не смог объяснить, что её родителей уже не будет никогда. Моих родителей тоже уже не будет. Ни один человек в мире не сможет объяснить, почему родители умирают навсегда. Совсем.

Сердце Курбатова сжалось. Он сглотнул горький ком. Максим вспомнил свои ощущения, когда хоронил мать, потом отца. Вокруг стояли люди. Говорили слова. Но он оставался один. Один со своим горем, мыслями, тягучей неутихающей болью.

Миша остался один на один со смертью тех, кого успел полюбить. Его никто не утешал. Он жил сам со своим горем. Маленькое сердечко страдало. Он понимал безысходность, тупик значения слова «смерть». Но рассказать, как ему плохо, Миша никому не мог. Он жил в детском доме, один в целом мире. Только двое взрослых – няня и он, Максим, – могли бы разделить его тоску. Они знают, в отличие от миллиардов, живущих на земле, о существовании Миши. Но они считают его маленьким и глупым, неспособным чувствовать как взрослые.