Людмила Прошак - И посетителя посетила смерть. Книга II. Другая чаша

Тот, задумчиво положив ладонь на стопку лежавших рядом с книг, похлопывал по ним…

– А зачем ты всё-таки в Ростов обратно пришёл? Хотел раскаяться? Ну так и каялся бы где-нибудь в отшельничестве…

Когда меня из погреба Сатана вытащил, я в ту же ночь от него и сбежал… Мне, батюшка, ты снился. Глаза закрою, ты тут же являешься, смотришь на меня печально и повторяешь: «Нет, это не Зосима меня убить хотел. Он бы не смог…» Я вот так почти до рассвета промаялся и сберёг…

– Мгм, – промычал Епифаний, – я ещё и во всем виноват оказался. – Если ты сразу в бега пустился, то что-то долго до затвора добирался…

– Так я ведь в Ростов не сразу пошёл, – Зосима, шмыгнув носом, утёрся рукавом, – я поначалу, как ты сказывал сейчас, в пустыньке заброшенной поселился, на другой стороне Неро-озера в глухомани нашёл. Стал там жить. Не смог! Извёлся я воспоминаниями про то, как ты на дороге стоишь, а я топором машу, как Сатана, из Оршина монастыря вернувшись, свой топор об снег чистит, как дым из книгохранилища в затворе валит, как епископ Григорий грех мой по неведению отпускает… Не смог я в одиночку, вот и пришёл… Прогоните?

4

Московское великое княжество,

в устье Вычегды,

в год 6918 месяца страдника в 20-й день,

после утрени

Три вершины одной сосны. Неприкасаемые

Широкая переносица переходила в грубо вырубленный нос. Насупленные брови скрывали суровый взгляд. Ушкуйники остановились. Деревянный идол и два его собрата преграждали подступы к старой сосне, которая как иссохшая трёхпалая рука подпирала своими вершинами грозовое небо. Под ним кровлей нависли лохматые ветви. А внизу, насколько хватало глаза, сосна ощетинилась косо обрубленными сучьями. У подножья лежало отёсанное древо. На нём среди истлевших шкур и крохотных серебряных слитков, похожих на иссохшие шляпки грибов, возвышался топор, едва ли не по обух ушедший в бревно.

– Ты глянь! Настоящий щучий CXXV, всегда хотел иметь такой, – Иван хлопнул ладонью по длиннющей берёзовой рукоятке.

– Не касайся! – срывающимся голосом прохрипел Власий.

– Ты чего орёшь как кошка на пожаре? – Кочерин отдёрнул руку.

– А то, – насупился Власий, – не знаешь разве, что тому, кто дотронется до кумира или возьмёт что-либо из жертвенного, добычи не видать?

– Господи боже мой, да я взамен положу что-нибудь другое..

– Еще раз коснёшься, далее иди без меня!

Иван, не отвечая, сплюнул сквозь зубы. Ушкуйники, наступая друг другу на пятки, привычно понесли немудрёные подношения: кожаные браслеты, медные перстеньки, каменные бусы, литые фигурки бородатого Велеса, амулеты-змеевики, двусторонние иконки.. Предстояло задобрить местных духов, чтобы поняли: добыча мехов, серебра и злата – это промысел пришедших, но из-за пустого озорства никто из них кумирниц не коснётся.

Кирилл стёр со лба испарину – пара глаз, следившая за ним из ельника, пропала также внезапно, как и появилась. («Надо быть поближе к людям…») Ломанулся в чащу и прямо тут же наткнулся на багрового от возмущения Кочерина.

– Иван, ты чего это? Вот-вот закипишь, остынь..

– А-а! – безнадежно махнул рукой купец. – Ты мне лучше скажи – Стефан кумирницы крушил, идолов жёг, так? И ему за это ничего не было, так?!

Кирилл открыл рот, но за него ответил Власий, нагнавший Кочерина:

– А у тебя вера такой же силы, как у него?! Нет, ты мне скажи! Такая? Хоть в полынью, хоть на костёр, да? Да и вообще, где он теперь?!

Кочерин, не отвечая, шёл вперёд. Острог снова нагнал его и преградил путь:

– Я так скажу: у тебя купеческие обычаи есть? Деньги из рук в руки не передавать, первую заработанную гривну с почётом хранить… Есть?! – и, не дожидаясь ответа, окликнул немца: – Отто, ты морские обычаи знаешь? Что моряку хорошо, а что плохо, что можно, а что нельзя?

Не зная как сказать это по-русски, немец заложил пальцы в рот и бесшумно изобразил свист, а потом замахал руками себе в лицо.

– Точно, – поддакнул кто-то из ватаги, – свистеть – дурная примета, бурю накликать можно.

– Sehr schlecht… – истина требовала полного перечня, но о себе тоже помнить нужно, поэтому он счёл возможным продолжить по-немецки, – eine Frau und ein himmlisch Lotse 4 4 И очень плохо… женщина и небесный лоцман, т.е. священник (нем.). .

Отто глупо улыбнулся, глядя на озадаченные лица ушкуйников, и как ни в чём не бывало продолжил уже по-русски:

– Также плохо начинать плаванье.. am Freitag.. в пятницу.

– Мы в среду вышли!

– Vortrefflich! И очень хорошо zum Opfer bringen 5 5 Превосходно! [И очень хорошо] приносить жертву (нем.). , – Отто прижал руки к груди, а потом, что-то от себя отрывая, простёр длани в направлении святилища.

– Вот! – поднял палец вверх Власий. – У них тоже без приношений не обходится. Только что он там бормотал: фрау, лостэ… Кто-нибудь понял?

Кочерин, не первый год имевший дела с немецким торговым домом, только вздохнул…

5

Московское великое княжество,

в устье Вычегды,

в год 6918 месяца страдника в 20-й день,

после утрени

Полуправда или полуложь? Мена на капище

Пашутка отпустил колючую лапу, и она хлестнула его по глазам. Проморгавшись, он продолжил наблюдение за капищем. Сам он побывал там ещё вчера, повинуясь многолетней привычке проверять кумирницы. У него для этого была свои извороты, благодаря которым он отводил от себя гнев духов. Он вёл себя с ними, как с людьми: полуправдой прикрывал ложь. Вот и вчера, приблизившись к идолу, торжественно вытянул вперёд руки, словно девица с караваем. Только вместо ковриги Пашутка преподнёс духам заплесневелую корочку. «Совсем изголодался, ни крошки не осталось», – плаксиво запричитал он, оправдывая свое подношение. (Пашутка не лгал. Он действительно приправлял еду просфорками, прихваченными ещё при бегстве из Григорьевского затвора, запас уже подходил к концу.)

Перешерстив взглядом жертвенник, он в показушном отчаянии втиснул корочку между двух невзрачных зеленовато-коричневых камушков. Догадку подтвердили кончики пальцев, отозвавшиеся лихорадочной дрожью.

– Совсем из головы выскочило! У меня ведь есть подношение побогаче! – Он достал из-за пазухи одну из последних просфорок и притворно спохватился: – Да что ж я?! Сейчас уберу эту плесень.

Корочка вместе с двумя её соседями перекочевала в потную ладонь Пашутки. Он вполз под развесистую елку, достал нож и только тогда раскрыл ладонь. Стоило лезвию тронуть зеленовато-коричневый покров – и самородок сдержанно отозвался огненно-жёлтым сиянием. Не подвёл и второй камушек…

И вот сейчас, наблюдая за ушкуйниками на капище, Пашутка чувствовал себя удальцом: он опередил их всех. Но купеческую гордость затмевала тревога, отзывавшаяся звоном в ушах, настолько его волновало присутствие среди новгородцев рыжего монаха – того самого, который прибыл в затвор вместе с Епифанием, о котором так часто вспоминал Стефан в свои последние дни.