Кристофер Фаулер - Комната воды

Брайант пил чай и слушал, пока художник производил обыск в гостиной.

– Увы, здесь оторвана обложка, но это то же издание. – Его грубые, вымазанные краской пальцы нетерпеливо перелистывали страницы, пока не наткнулись на иллюстрации, отсутствующие в экземпляре Тейта. Он передал книгу Брайанту.

– Все, что у нас есть, – это манящие остатки его великолепия – две картины в Калифорнии, несколько этюдов и набросков. Как Спенсер изображал Кукем, так Кингдом – Лондон. Он разделил город на четыре части, причем для каждой нашел свою цветовую палитру, плотность и временную шкалу.

– Как он это сделал?

– Видишь ли, есть Лондон «Великого пожара» и – чуть позже, в эпоху индустриальной революции, – город стального пламени, рукотворный ад пульсирующих насосов и громыхающих котлов. Есть город клубящихся нездоровых туманов, росы и обветренных холмов, обиталище тайн, болезней и опасностей. Затем – город воды, где течет большая извилистая река с сотней притоков, пейзаж с мельничными колесами, дождями и паводками. И наконец, город богатой глинистой почвы, где можно найти кости умерших от чумы, – душа и земля, откуда жители города вырастают, как зубы Гидры.

– То есть четыре стихии.

– Совершенно верно. Но такое мышление было немодным во времена, когда набирал силу послевоенный модернизм. Кингдом не сумел найти покровителя и в конце концов нашел смерть в канаве – его насмерть забила шпана – как раз где-то в твоих краях.

Брайант разглядывал картины – незавершенные излияния незаурядного ума, косматые божества, повелевающие землей и небом, пока их съежившиеся прислужники трудятся в крошечных кирпичных домах. Цвета и проработка деталей были потрясающие. Казалось, что это викторианские изображения волшебного царства, перенесенные на большой холст.

– И это все, что он нарисовал?

– В том-то и парадокс. К тем, чьи способности позволяют опережать свое время, слава часто приходит после смерти, но неудачи могут скрыть их творчество от потомков. Чем больше они спешат, оставляя дух своего времени у себя за спиной, тем с большей охотой мир старается их похоронить. Говорили, что Кингдом создал и другие картины, но все они были уничтожены. Правда, никто не знает наверняка.

– Но кто мог взять и уничтожить произведение искусства?

– Дорогой мой наивный друг, у каждого десятилетия свои самопровозглашенные цензоры. Единственным утешением служит лишь то, что время их забывает, а художника помнит. За всю историю человечества никто не вспоминал цензора с уважением. Одних в творчестве Кингдома не устраивал выбор темы. Другим его стиль казался слишком близким к тому, что ассоциировалось с нацистским искусством. Фашизм вступал в силу, времена были смутные, и никто не хотел видеть картину предстоящего освобождения от христианства. В Слейде поговаривали, что Кингдом единственный художник, способный изобразить отсутствующие эпизоды языческого прошлого Англии.

– А что если он сам уничтожил свои работы?

– Вопрос на засыпку. Конечно, не хочется верить в такие вещи, но какое еще объяснение может быть? Он умер нищим, бездомным и одиноким, никем не любимым и всеми забытым. Что и говорить, стаи восторженных учеников его не окружали. Вот почти ничего и не осталось. В то же время он не умер в юном возрасте, как Фирбенк или Бердслей. Они оба много чего успели сделать за свою короткую жизнь.

– Сколько лет было Кингдому, когда он нарвался на шпану?

– Думаю, около сорока – тогда это уже не считалось молодостью. Он пил, голодал и выглядел значительно старше своих лет. Вот, взгляни.

Саммерфилд перевернул страницы и ткнул в черно-белую фотографию худого, болезненного человека в изношенном твидовом костюме. Рядом с ним стоял гладко выбритый и аккуратно подстриженный юноша – как и подозревал Брайант, это был Тейт в юности.

– А это его сын, – подтвердил Саммерфилд.

– Что ты знаешь о мальчике? – спросил Брайант.

– Его звали Эммануэль Кингдом. Ходили слухи, что его страшно потрясла смерть отца и что он поклялся отомстить его убийцам, – но, возможно, это всего лишь романтические домыслы, распространяемые преподавателями искусства. Конечно, у мальчика не было возможности мстить, и я не удивлюсь, если одержимость в конце концов толкнула его на путь, сгубивший Кингдома-старшего.

– Но у тебя есть хоть какие-нибудь сведения о том, что с ним случилось?

– Насколько я помню, он какое-то время работал охранником в галерее Тейт, чтобы быть поближе к полотнам отца. Наверное, ужасно переживал, когда янки купили его работы. С тех пор его след затерялся.

– По-моему, я его нашел.

– Да ты что? – Эта весть очень обрадовала Саммерфилда. – Если бы удалось его найти, он, возможно, рассказал бы что-нибудь о жизни отца. Ты представляешь, как это важно? Информация – деньги, Артур.

– Я должен найти его быстрее, чем ты можешь себе представить, – сообщил Брайант. – Но совсем по другой причине. Боюсь, он связан с ужасными событиями.

– В любом случае был рад тебя вновь повидать, – с улыбкой сказал Саммерфилд. – Кстати, тебе удалось поймать вандала, испортившего картину в Национальной галерее?

– Кажется, да, – рассеянно ответил Артур, надевая плащ.

– Надеюсь, ее сумели отреставрировать. Это же Уотерхаус. [55] Джон Уильям Уотерхаус (1849–1917) – художник-прерафаэлит.

Брайант замер, наполовину вдев руку в рукав.

– Напомни мне.

– Картину нарисовал Уотерхаус, верно? «Фавориты императора Гонория», если мне не изменяет память. Посмотришь на это полотно и забудешь, что он малевал всякие гнусные колдовские картинки вроде «Колдуньи» и «Магического круга». Есть даже секта его последователей, как это тебе нравится?

– Уотерхаус, [56] Фамилия Waterhouse («дом воды») напоминает Брайанту о «Доме, проклятом всеми водами» на Балаклава-стрит. – повторил пораженный Брайант. – Боже мой, спасибо тебе, Перегрин.

Только после того, как детектив стремительно ушел, Саммерфилд обнаружил его шляпу, брошенную на вазу с кисточками.

В последнее время стопка открыток перестала расти.

Калли снова пересмотрела их и посчитала: оказалось семь. Последняя весточка Пола была из Хорватии. И какого черта его туда понесло? В самые темные часы этих дождливых ночей, когда уже погасли уличные фонари, Калли чувствовала, что Пол перестал быть частью ее мира.

Пару дней назад ей представилось, как он лежит в доме с глиняными стенами, с кровавой повязкой на голове, и пытается объяснить добродушным, но ни слова не понимающим рыбакам, что у него украли паспорт. Сейчас она осознала всю нелепость этой фантазии. Теперь даже на старинных арабских базарах можно найти интернет-кафе. В самом отдаленном уголке Европы отыщется кто-нибудь, кто понимает английский. Если бы с Полом что-то случилось, он бы нашел способ связаться с Калли. Послание было бодрое и слегка отстраненное, как письмо ребенка, пишущего домой просто из чувства долга.