Анатолий Безуглов - За строкой приговора…

– Гады вы все…

Однако на предварительном следствии Володя так и показал. А в душе копошилось сомнение: разве это и есть воровская дружба?

Чувствовалось, что следователь, пожилой толстый человек с одышкой, не верит ни одному его слову.

– Таким образом, вы утверждаете, что приехали в город пятнадцатого?

– Да.

– А откуда вы узнали о том, что Глуз выиграл?

– Из газеты.

– Где вы её взяли?

– Прочёл на витрине у вокзала.

– Так, хорошо. А за какое число была эта газета?

– Не помню.

– Я вам напомню. Заметка была напечатана в газете за шестое число. А газеты на витрине меняются каждый день…

– Ну, прочёл не на витрине.

С каждым ответом Володя запутывался все больше и больше. Поняв это, он вообще отказался давать показания.

– Я свою вину признал и больше отвечать ни на какие вопросы не буду.

– Ваше право. Но зря. Мне кажется, что во всем этом деле замешана чья-то другая, более опытная рука…

Но Володя был уже не тем мальчиком. Воровская жизнь не могла пройти бесследно…

– Вы, гражданин следователь, бросьте на мою психику давить. Хотите большое дело состряпать? Не выйдет…

Следователь доложил о ходе дела своему начальнику. Тот полистал протоколы допросов свидетелей, прочёл показания обвиняемых.

– Все в порядке. Передавайте в суд.

– Но вот тут некоторые неясности…

– Не вижу никаких неясностей.

Дело пошло в суд… И вернулось на доследование. Снова допросы – снова отказ давать показания. Следователь постоянно сталкивался с озлобленным упорством обвиняемого.

– Ничего не добьётесь, ничего, – говорил Володя.

И вновь дело, увеличившееся на несколько десятков листов, было отправлено в суд. Теперь оно обратно уже не вернулось…

Суд осудил Сысоева на три года лишения свободы.

В тюрьме ему вручили передачу: папиросы и пакет с яблоками – «подарок» Силы за свою свободу.

Отрываются один за другим листки календаря. День сменяется днём, месяц

– месяцем. Весна. Осень. Зима. Снова весна.

Амнистия!

Ребята в исправительно-трудовой колонии в тот день не работали и не учились. Многие из них завтра покидали колонию. Среди освобождённых был и Владимир Сысоев. В колонии он пробыл два года.

Как сейчас, помнит Владимир первый разговор с воспитателем Василием Прокофьевичем.

– Какую профессию хочешь приобрести, Сысоев?

– А я уже имею.

– Какую же?

– Вор-карманник.

– Ну, на эту специальность спроса в нашем государстве нет. Придётся переквалифицироваться…

Нет, «переквалифицироваться» Владимир тогда не собирался. Упрямым был.

Много хлопот доставил он своим воспитателям, ох как много! А специальность все-таки приобрёл. Столяр четвёртого разряда.

Северная дорога. Под толстым пластом уже подтаявшего снега – болота. Вдоль железнодорожного полотна – стена леса.

Деревья почти без ветвей, плотно прижались друг к другу, разве только руку меж стволами просунешь. Время от времени сине-зелёными пятнами проносятся массивы елей, реже – сосен.

Холодно, неуютно там, за окнами вагонов. Ранняя весна или поздняя зима? Не поймёшь…

Два года назад Владимира по этой же дороге везли в арестантском вагоне в колонию. Тогда была осень, и этот же лес манил своими яркими зелёными, красными и жёлтыми цветами…

Телеграммы матери он не давал. Из писем знал, что отец вот уже год, как уехал и не подавал о себе никаких вестей. Значит, теперь она одна. Оно и к лучшему.

Вспомнил отца, потом Сашку… Ненависть к этим двум людям жила в каждой частице его существа.

А мать уже старуха. Последнее время уборщицей в школе работала. Тяжело ей одной приходится.

На одной из станций его окликнули:

– Вовка! Зздорово, кореш!

– Рыжий!

Действительно, перед ним Колька Рыжий, похудевший, с ещё более вытянутой, чем обычно, шеей.

– У-угощайся, без монеты купил, – протягивает он Владимиру курицу.

– Нет, спасибо.

– Ккуда направляешься?

– Домой, конечно.

– А ппотом?

– Куда же потом? На комбинате работать буду.

– Ппродался, значит.

Владимир вместо ответа берет его руки, сжимает в своих.

– Ты свои грабки видел?

Несмотря на сопротивление, он подносит ладони Кольки к его лицу.

– Ппусти.

– Видел? Грабки вора. А вот мои!

Перед лицом Кольки две мозолистые ладони.

– Рабочие грабки. Так-то… Запомни это и Сашке при случае передай. Не трожьте меня, а то этими вот грабками придушу!

А на следующей станции в вагон ввалилась группа юнцов в ватниках.

– Где эта шкура?

– Спрятался!

Владимир почувствовал, как краска отливает от щёк. Нащупал рукой столовый нож: дёшево не возьмёте!

Но тут с полки соскочил амнистированный, которого в вагоне звали Пашкой. Громадный, лохматый, меднолицый. Набычившись, рявкнул:

– Чего надо? Мотай отсюдова.

– Ты, дядя, потише. Тебя, видать, жареный петух ещё в задницу не клевал. Гляди, успокоим…

– Что?!

Пашка схватил одного из мальчишек за шиворот, повернул к себе спиной, ударил под зад, тот кубарем вылетел на площадку. Бешено заорал:

– Вон, шестерня! Чтоб духу вашего здесь не было!

Ругаясь и угрожая, мальчишки ушли. А Пашка, повернувшись к Владимиру, отдуваясь, сказал:

– Ты, парень, своей линии крепко держись. А шпаны этой не бойся. В случае чего – ко мне. Понял?

В посёлок поезд пришёл рано, в четыре часа утра. Владимир вышел на перрон, огляделся. Не спеша перешёл железнодорожный мост. Первомайская улица, улица Энгельса… поселковый Совет, потребсоюз… Вот он, дом буквой «Г». Одна половина – Нуримановых, другая – Сысоевых. Три маленьких окошка. На верёвке от крыльца и до телеграфного столба развешано бельё. Щеколда. Потянул за конец верёвочки, спрятанной между двумя брёвнами, и дверь открылась.

Скинул заплечный мешок, постучал согнутыми пальцами в дверь, из-за которой доносилось мерное тиканье ходиков.

Молчание.

Ещё раз постучал, погромче.

– Кто там?

– Свои, мама…

Шлёпают босые ноги. Со звоном падает крючок.

– Сыночек мой родненький, кровушка моя…

За самоваром – длинный и бессвязный разговор, обычная беседа между близкими людьми, которые не виделись годы. Мать расспрашивает про трудовую колонию, про воспитателей, друзей, а он рассказывает, то и дело перебивая вопросами:

– Николай Ахметович дома?.. А когда вернётся?.. Не знаешь, на комбинате столяры требуются?..

В половине шестого мать ушла в школу. Владимир разделся и лёг отдохнуть с дороги. Но не спалось. Голосисто кричал петух. Поскрипывая, проехала телега. Суетились скворцы.

Когда мать вернулась, вынул из мешка купленный в пути платок, набросил на худые плечи.

– Гостинец тебе.

Мать оглядела себя в зеркале.

– Хорош платок. Спасибо тебе, хозяин.