Екатерина Лесина - Улыбка золотого бога

– О чем ты поговорить хотел?

Кухня, наполняясь ароматами, теряла хирургическую чистоту. Зато теперь здесь было уютно и удобно, острый нож кромсал помидоры, сулугуни рассыпался крупной творожной крошкой, а листики кинзы пряно пахли.

– А я уже говорю. Ты ведь знаешь их тайны, правда? Не потому, что любопытная, но потому, что наблюдательная, а еще влюбленная – адское сочетание. Осторожнее, пальцы не порежь.

Лезвие царапнуло ноготь. Неприятно, но несмертельно, а вот кухонный уют растаял. Ну да, с чего это я решила, будто Яков – друг? Более того, человек близкий, родной, понимающий?..

Он – работает. Даже сейчас, подняв сковородку над огнем, поддевая бело-желтую яичную массу лопаточкой, чтоб не пригорела, он работает. И когда улыбается – работает, и когда делает вид, что сочувствует, и когда насмехается.

– Дуся, – совершенно серьезно спросил Яков, – это ведь ты отправляла письма? Я знаю, что ты, только не уверен, зачем.

– Я его не убивала.

Не убивала. Только он не поверит. Правильно, единожды совравшему… но я не лгала, а лишь молчала. Я всю жизнь молчала, пока наконец молчание не стало невыносимым.

Когда это началось? С незаданного вопроса соседу, вежливому, улыбчивому, называющему меня красавицей? Почему я не спросила Владислава Антоновича о Толстом Пта? Почему не сказала Гарику, что люблю его? Сколько раз собиралась и однажды почти решилась было… но нет, терзаться жалостью к себе и хранить надежду оказалось приятнее и проще. Только как-то вышло, что надежда пропахла нафталином, как бабушкино старое манто, и так же, как оно, приобрела вид, отталкивающий ветхостью.

– Так зачем же, Дуся? – вкрадчиво поинтересовался Яков.

– Хотела, чтобы он оглянулся.

Всего раз в жизни оглянулся, остановился, подумал над собой и над тем, во что превратил собственную жизнь.

– Мы поругались.

– Из-за Пта? – Яков ловко разделил яичницу на две половины и разложил по тарелкам. – Ты узнала про аукцион? И попросила не выставлять статуэтку, а он не послушал?

– Ему были нужны деньги, хотел расширяться, вот и решил пожертвовать малым, так он сказал. А раньше он берег Пта, верил, что тот приносит удачу.

– Но за годы жизни разуверился. Ты давай садись и ешь, а то остынет.

Плевать. И есть уже не хочется, скорее наоборот, при мысли о еде к горлу подкатывает тошнота. Но я послушно села и вилку взяла. Не хочу расстраивать Якова, он и так, наверное, расстроен. И разочарован. Я вот в себе совершенно разочаровалась.

– Разуверился. Гарик обозвал меня суеверной дурой, он много чего наговорил и… и в конце добавил, что я жизни не знаю, что я жила, как в теплице, и оттого ношусь со своими капризами.

– И ты решила доказать, что видишь и понимаешь больше его?

– Да.

– А сочиняла наобум или информация имелась?

– Подозрения. Гарик сам бы проверил, нужно лишь заронить сомнение и… я не убивала его. В конечном итоге, зачем мне? Мне не нужны деньги, а про Пта… я не думала, что Гарик отдаст его мне. Правда… – Я замолчала, вспомнив одну фразу, случайную и не имеющую отношения к происходящему, но вдруг выплывшую в памяти.

– Что?

– Да так, наверное… он сказал, что ключ не нужен, если нету карты. А еще, что у меня есть время подумать. Вот я и…

– Дуся, – вздохнул Яков, подвигая к себе миску с салатом. – Я тебе уже говорил, что ты – дура? Нет? Ну вот, значит, говорю. Прости, но ты – дура, хотя и не без фантазии. А это качество я ценю.

Рука болит, никогда ничего так не болело, даже горло, когда в десятом классе ангина случилась, а тут вот ноет и ноет, ноет и ноет, а этим – ничего. Топочкой заняты, бьют ее, видите ли. Ну, значит, сама виновата. Если такая дура, чего жалеть? А у меня шрам останется. И главное, что болит… не хочу, чтобы болело.

– Лизхен, ты же сама все это придумала? – Ильве вертит в руках карандаш, длинный, тонкий, заточенный до игольной остроты. Эти ее движения напрягают.

– Это же ты запихнула статуэтку мне в шкаф? И потому про обыск заговорила, так?

– Нет!

Ну да, да, я это сделала. А что мне еще оставалось?! Никто бы не поверил, что мне его подбросили, они меня ненавидят, они завидуют моей красоте и еще тому, что для них все заканчивается, а у меня – впереди. И с наследством, и вообще…

– Врешь, – заметила Ильве, откладывая карандаш в сторону. – Мне все равно, зачем ты это делаешь, только, милая моя, подумай, что если я до этого дошла, то и остальные додумаются. Так что не расслабляйся.

Стерва! Хитрая рыжая стерва!

– Девочки, – Алла вздохнула, с прогулки она вернулась какая-то еще более некрасивая, чем обычно. Точно дождь взял и смыл иллюзию восстановленной в салонах молодости, оставив то, что и составляло истинный облик. – Девочки, вы хотя бы сегодня не спорьте, пожалуйста.

Очень надо. Я вообще сейчас уйду, не хочу никого видеть… а и вправду никого, и Витю тоже. И Витю? Я ведь ради него все, я ради того, чтобы с ним, чтобы повод был… повод есть, меня чуть не убили, а Нику убили, и рука ноет, тянет, шрам останется уродливый – поводов много, а звонить не буду. Я спать лягу.

Завтра, все решится завтра.

– Ты мне поможешь? – Яков собрал грязную посуду и сгрузил в мойку. – Вообще-то я бы и сам справился, но вдвоем будет быстрее.

– Хочешь сказать, что доверяешь настолько, чтобы просить о помощи?

– Ну не совсем чтобы доверяю, – он закатал рукава рубашки и открыл воду.

Зеленая губка, капля моющего средства, белая пена… тарелки на краю раковины, полотенце у меня в руках. Очередное представление, очередная игра в семью и дружбу.

– Тебе, Дуся, сейчас невыгодно вредить. Смотри, по твоему же признанию, выходит, что письма отправляла ты, больше всего дивидендов смерть Громова принесла опять же тебе, повод опять же имелся – аукцион.

– Ну и что?

– Ничего. Полотенце дай. Чашки вытри. Вообще я бы понял сочетание двух факторов, однако, когда сходятся три, я становлюсь крайне подозрительным. Обычно редко бывает, чтобы все взяло и сошлось на одном человеке, и человеке неглупом.

– Спасибо.

– Это не комплимент, это пояснение. – Яков вытер руки и повесил полотенце на крючок. – Глупый преступник не изобретет сложной схемы, а умный – не подставится так идиотски, особенно в последнем случае. Ты же могла отрицать, что писала письма. И должна была бы отрицать. Доказать, что они от тебя, невозможно. Но ты взяла и созналась. Зачем? Вернее, почему? Очередной хитрый ход? Слишком уж хитрый. Ты и вправду писала письма, но не убивала, а следовательно, испугана и расстроена, и хочешь найти убийцу. Более того, это твой единственный шанс оправдаться перед собой.

– Не слишком ли сложно?

– В самый раз. Так что, Дуся, работаем. Для начала ты поговоришь с Ильве.