Александра Маринина - Благие намерения

– Композитор Аркадий Островский, стихи поэта Льва Ошанина, «А у нас во дворе», исполняет Иосиф Кобзон.

Неужели кому-то может быть интересно про «одну девчонку», когда у Родика беда? Ну где же этот автобус! Родик там совсем один, даже если Клара Степановна сейчас вернется из магазина, она ему ничем не поможет, потому что тоже испугается и впадет в панику, а если Родика начнет рвать, то она испугается еще больше.

Певец продолжал задушевным голосом петь про девчонку, которой он смотрит вслед и в которой «ничего нет», и Люба подумала о том, что в ней ведь тоже ничего нет, и раньше она всегда об этом думала и из-за этого расстраивалась, а вот выходит, если послушать песню, что и таким девчонкам смотрят вслед и глаз отвести не могут.

И еще она совсем некстати подумала, что, если бы у нее был модный плащ-болонья, как вон у той девушки, которая переходит дорогу, ей не пришлось бы париться сейчас в тяжелом драповом демисезонном пальто. Октябрь стоял теплый, и Люба, промчавшись бегом от дома до остановки, взмокла в мамином платье из плотной ткани и в этом старом пальто, которому сто лет в обед.

Наконец пришел автобус, но от остановки до остановки он тащился так медленно, что Любе впору было выскакивать и бежать впереди него. Через четыре остановки она вышла и села на метро и уже через двадцать минут звонила в дверь Романовым. Впрочем, она могла бы и не звонить – дверь была не заперта.

Открыл ей Родик, лицо серое, губы дрожат.

– Папу увезли, – только и сказал он.

– Как быстро! – удивилась Люба. – А я еще удивилась, что возле подъезда кареты «Скорой» нет, думала, они еще не приезжали. В какую больницу его увезли?

– Его в морг увезли, – выдавил Родик. – Хорошо, что ты приехала, мне с тобой легче. Мама там, – он махнул рукой в сторону гостиной, – плачет. Я не знаю, что делать.

Люба в первый момент оцепенела, но быстро взяла себя в руки, едва услышав «я не знаю, что делать». Конечно, у людей такое горе, такое большое внезапное горе, совершенно естественно, что они растерялись и не знают, что делать, потому она, Люба, здесь и находится, чтобы прийти на помощь, успокоить, утешить, сделать все, что нужно. Она постаралась вспомнить все, что рассказывала Тамара о смерти Михаила Михайловича.

– Справку о смерти вам выписали? – деловито спросила она.

– Да… кажется… они какую-то бумажку написали, но я не смотрел…

Люба решительно взяла Родика за руку и повела в комнату. Надо обязательно что-нибудь говорить и заставить его что-нибудь делать, чтобы вывести из шока, этому ее еще Бабаня учила, давно-давно.

В комнате на диване сидела Клара Степановна и смотрела перед собой ничего не видящим взглядом. Люба остановилась в замешательстве, ей очень хотелось подойти к женщине, обнять, поцеловать, посочувствовать, сказать что-нибудь ласковое и утешительное, но Бабаня говорила, что делать этого ни в коем случае нельзя, что нельзя, нельзя позволять человеку сосредоточиваться на своем горе, надо тормошить его, отвлекать и заставлять жить дальше. И еще Любе хотелось обнять Родика, и чтобы он заплакал у нее на плече, но раз нельзя – значит, нельзя.

– Клара Степановна, вам дали справку о смерти? – спросила она, словно не видя, в каком состоянии мать Родика.

– Справку… да, там лежит… – безразличным голосом произнесла Клара.

Люба нашла документ, аккуратно сложила пополам и сунула в свою сумку.

– Значит, так. Мы с Родиком завтра пойдем в ЗАГС, получим свидетельство о смерти, и тогда уже, когда свидетельство будет на руках, поедем в бюро ритуальных услуг договариваться насчет похорон.

– Не надо, – слабо махнула рукой Клара, – кафедра все сделает, Евгений там столько лет проработал…

– Ну хорошо, – согласилась Люба, – но свидетельство все равно мы должны получить. И надо подумать, в чем хоронить, костюм, рубашка, ботинки, носки, платок носовой обязательно.

– Господи, какая ерунда, – простонала Клара. – Платок-то зачем?

– Так положено, – строго ответила Люба. – Есть правила. Вы кому-нибудь уже сообщили?

– Я… нет… я не могу, – и Клара Степановна зарыдала.

Люба вывела Родика из гостиной и прошла вместе с ним в кабинет Евгения Христофоровича.

– Где папина записная книжка? – спросила она. – Надо найти телефоны его сотрудников и позвонить, сообщить о несчастье. Во-первых, чтобы завтра они его не ждали на работу, а во-вторых, чтобы завтра прямо с утра начали заниматься организацией панихиды и похорон. С панихидой знаешь сколько хлопот! Надо, чтобы зал был, и зал надо подготовить, зеркала закрыть, украшения снять и все такое, так что надо людей предупредить заранее. Кстати, зеркала и в квартире надо закрыть.

– Зачем?

– Так положено, есть правила, – повторила Люба. – Поминки тоже университет будет устраивать?

– Не знаю, – растерялся Родик.

– На всякий случай надо подготовиться к тому, что поминки будут у вас дома. Скорее всего, так и случится, панихиду и похороны организует университет, а уж поминки устраивает семья, если человек не одинокий. А если одинокий, то друзья или родственники. Значит…

Родислав не дослушал ее, опустился в отцовское кресло и беззвучно заплакал. И снова Любе захотелось обнять его, прижать к себе, пожалеть, но каким-то двадцатым чувством она поняла, что делать этого не стоит. Родик, конечно, размякнет в ее объятиях, заплачет сильнее, может быть, даже разрыдается, но потом его трудно будет успокоить, и он не простит себе своей слабости и того, что допустил эту слабость в ее присутствии. Хотя мало ли слабостей он при ней допускал? Не впервой. Но все равно, – подсказал Любе внутренний голос, – не надо. Делай вид, что ничего не случилось и ты ничего не заметила, продолжай все время что-нибудь говорить, чтобы ему волей-неволей пришлось тебя слушать и вникать, тогда он не уйдет в свое горе с головой. «Чужой голос, даже если он мелет сущую ерунду, – это как спасательный круг для тонущего, когда человек в шоке», – учила Бабаня. Люба, когда была маленькой, не понимала, зачем Анна Серафимовна учит ее таким вещам, и только теперь поняла всю пользу бабушкиной науки. А вот насчет зала для панихиды и его подготовки Люба узнала, когда умерла Юлия Марковна, и мысленно похвалила себя за то, что не забыла и об этом.

– Значит, так, – деловито продолжала она, – мы с тобой сейчас поищем у вас в шкафах, чем можно закрыть зеркала, а маме скажи, пусть готовит костюм и все прочее для папы. Потом я посмотрю, что у вас в холодильнике делается, и приготовлю обед. Но первым делом, конечно, надо обзвонить людей.

Она взяла с письменного стола перетянутую аптечной резинкой записную книжку Евгения Христофоровича в потертой кожаной обложке и с выпадающими страницами. Самой разобраться Любе не удалось, почерк у профессора был мелким и невнятным, она нашла на букву К слово «кафедра», но сообразила, что в воскресенье там, наверное, никого нет. На всякий случай набрала номер, но ей никто, конечно, не ответил.