Андерс Рослунд - Возмездие Эдварда Финнигана

Финниган отправился на такси к «Мистеру Генри». Это заведение находилось на той же самой улице, но между домами 237 и 601 было порядочное расстояние, как-то раз несколько лет назад он прошел всю Пенсильвания-авеню, и больше никогда этого не повторит: тогда он был значительно моложе, но черные штиблеты натерли ноги так, что даже неделю спустя все еще было трудно ходить.

«Мистер Генри» был одним из немногих баров в Вашингтоне, куда Финниган охотно возвращался. Тихий разговор, бармен, не пытающийся отпускать шутки, здесь все достойно и не встретишь горластых посетителей, что ищут дешевое пиво, чтобы поскорее нагрузиться.

Джонатан Апанович был значительно моложе Финнигана, на вид — не старше сорока. Это был высокий блондин, с глазами как у Нормана Хилла, почти полжизни проработавший журналистом в «Вашингтон пост». Эдвард Финниган подсчитал, пока ждал: уже в двенадцатый раз они встречаются здесь, и оба довольны сотрудничеством, Финниган излагал те мысли, которые хотел укоренить, а Апанович укреплял свой статус пытливого журналиста, у которого нюх на новости.

На этот раз история была столь хороша, что Финниган растягивал ее сколько мог, ловя себя на странном ощущении; смерть дочери, величайшее горе его жизни, на миг стала его триумфом, СМИ жаждут его информации, а для него самого это, пожалуй, единственный способ вернуться к жизни.

Финниган назвал Апановичу имена двух людей, которые, как он знал, смогут прокомментировать его сообщение, — сенатор Норман Хилл и член конгресса Джейн Кеттерер.

У него было одно условие: это надо опубликовать быстро. История о приговоренном к смерти американце, который, инсценировав собственную смерть, сбежал из камеры и теперь сидел в европейской тюрьме, должна быть напечатана уже завтра утром.

Ты отдаешь, и ты получаешь.

Джонатан Апанович поблагодарил за пиво, которое не допил, и вышел прочь, к автомобилю, который он, как они договорились заранее, припарковал в квартале от этого бара.

Было поздно, часы на церкви в старом городе, названия которой он не помнил, пробили двенадцать, красное правительственное здание все яснее выступало из темноты по мере того, как он к нему приближался. Торулф Винге второй раз за день шел от министерства иностранных дел к Русенбаду, минул вечер и добрая часть ночи с тех пор, как он получил пятнадцатиминутную аудиенцию у премьер-министра, чтобы объяснить ему, почему Джона Мейера Фрая через несколько часов надлежит выдворить из страны.

Винге мерз. Дорогое пальто поверх костюма защищало от холода не больше, чем тонкая бумага. Солнце уже давным-давно село, а ясная ночь была красива, но источала мертвенную стужу, словно раковая опухоль, которая разрастается и забирает у организма последние силы; минус семнадцать — это больше, чем он мог выдержать.

Пожилой охранник, всегда узнававший его, ушел домой, и на вахте сидела теперь молодая женщина. Винге раньше ее никогда не видел, и она его тоже. Он предъявил документы, и женщина сначала сверила его данные с компьютером, а потом еще позвонила по телефону, так что он довольно долго стучал костяшками пальцев по металлическому ограждению, прежде чем она открыла широкие стеклянные двери и пропустила его внутрь.

За предоставленные ему пятнадцать минут Торулф Винге сумел изложить министру иностранных дел и премьер-министру свои доводы касательно необходимости выдачи Фрая, в соответствии с желанием, высказанным как американским послом, так и напрямую из Вашингтона. Все трое были единодушны в том, что паршивец, убивающий молодых женщин и лупящий пассажиров финского парома ногой по голове, ни при каких обстоятельствах не должен ставить под угрозу добрые отношения, которые премьер-министру с таким трудом удалось наладить после эпохи правления премьера Пальме, когда громогласно осуждалась американская политика во Вьетнаме. Теперь шведское правительство медленно, шаг за шагом, подходило к взаимопониманию с единственной оставшейся на сегодняшний день сверхдержавой, и портить эти отношения из-за какого-то заключенного, осужденного за убийство, — это никак не содействовало их политической работе и не соответствовало их политическим взглядам.

Винге удалось втолковать им, что делать.

Но не как.

Он попросил еще немного времени, когда весь загодя расписанный министерский рабочий день окончился, и получил его в двадцать минут первого, во тьме между ледяным четвергом и такой же пятницей.

На столе стоял термос с кофе, чайник, несколько бутылок минеральной воды, а в центре — банки со всякими прохладительными напитками, по вкусу похожими на колу. В этой системе все привыкли к сверхурочной работе, к тому, что на любой вопрос всегда надо иметь четко сформулированный ответ, анализировать все снова и снова при малейшем сомнении, расследовать подоплеку всякого пустого ответа и быть готовым, что тебя попросят в отставку при любом неправильно принятом решении. Они устали, им хотелось пойти домой, но данный вопрос надлежало решить до рассвета.

Торулф Винге налил чаю министру иностранных дел и премьер-министру, а себе — черного кофе, спать до конца этой ночи он уже не рассчитывал.

Это была красивая просторная комната: много воздуха, высокий потолок, мебель исключительно шведского дизайна, даже лампы были приятными для глаза. Винге успел подумать, что сейчас решение по такому делу можно вынести только здесь, когда глаза устали за день от слишком яркого света.

Винге посматривал на обоих мужчин, сидевших в широких деревянных креслах с мягкой обивкой, возможно шелковой, к такой ткани приятно прикоснуться щекой, если позволить себе на миг наклонить голову.

Теперь не время болтать всякую ерунду: они все понимали, зачем собрались.

Министры смотрели на Винге, пока тот не заговорил:

— Вот это будет в «Вашингтон пост» завтра утром.

Он сделал увеличенную копию факса, полученного час назад, — часть статьи, которая появится на первой полосе столичной газеты. Он положил на стол два экземпляра — перед каждым из министров.

— Репортер, некто Апанович, переслал ее нам с просьбой прокомментировать.

Оба мужчины достали очки из твердых черных футляров, бумага зашелестела у них в руках, они внимательно читали, не говоря ни слова. История приговоренного к смерти американского гражданина, который через несколько лет после своей смерти в камере смертников обнаружился живехонек в шведской тюрьме. Предыстория — о преступлении Фрая и его осуждении, две фотографии, одна — парня в оранжевом тюремном комбинезоне, сделанная в зале суда, другая — мужчины значительно старше, с коротко остриженными волосами, бледного, худого, — сделанная в фотоавтомате и вклеенная в фальшивый канадский паспорт. Потом описание того, как он по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений был арестован шведской полицией и помещен в тюрьму в шведской столице. Апанович сослался на несколько анонимных источников, а под конец предоставил слово для возмущенных комментариев сенатору Хиллу и депутату конгресса Кеттерер.