Ю Несбё - Полет летучей мыши

Харри начал шептать Эндрю на ухо:

– Я человек не блестящего ума, Эндрю. Но понимаю, что ты что-то пытаешься мне сказать. Не понимаю только, почему ты не скажешь этого прямо. Зачем тебе я? Кто-то тебя держит, Эндрю?

Он продолжал идти рядом с кроватью, пока сестры катили ее по палате и дальше, по коридору. Голова Эндрю с закрытыми глазами лежала на подушке.

– Харри, ты говорил, что у белых и аборигенов почти одинаковые истории о первых людях, потому что у нас одинаковые суждения о неизвестном. Что какие-то мыслительные алгоритмы – врожденные. С одной стороны, глупее я ничего не слышал, но с другой – немного надеюсь, что ты прав. А значит, нужно только закрыть глаза и увидеть…

– Эндрю! – прошипел Харри, когда они остановились у грузового лифта и одна из медсестер стала открывать дверь. – Не пудри мне мозги, Эндрю! Это Отто? Отто – Буббур?

Эндрю распахнул глаза:

– Как…

– Сегодня мы его берем, Эндрю. После представления.

– Нет! – Эндрю приподнялся на кровати, но медсестра осторожно, но уверенно надавила ему на плечи.

– Врач велел вам лежать тихо, мистер Кенсингтон. У вас же серьезное сотрясение мозга. – Она повернулась к Харри: – Дальше вам нельзя.

Эндрю снова приподнялся:

– Не сейчас, Харри! Два дня! Не сейчас. Пообещай, что подождешь два дня! Отвали, сестра! – Он вывернулся у нее из рук.

Харри стоял и держал изголовье кровати. Он наклонился и быстро прошептал, почти выплевывая слова:

– Пока что никто не знает, что вы с Отто знакомы, но это вопрос времени. Тогда станут докапываться до твоей роли. Я не могу больше их удерживать, если ты не собираешься мне помогать. Ну же!

Эндрю вцепился ему в рукав.

– Ищи лучше, Харри! Смотри лучше! Увидишь, что… – начал он, но не договорил и снова повалился на подушку.

– Увижу – что? – спросил Харри, но Эндрю закрыл глаза и отмахнулся.

Он сейчас такой старый и маленький, подумал Харри. Старый, маленький и черный в большой белой кровати.

Медсестра грубо отодвинула Харри в сторону. Последним, что он увидел за закрывающимися дверями лифта, была машущая рука Эндрю.

Тонкая дымка облаков затянула клонящееся к закату солнце над Бонди-Бич. Пляж начинал пустеть. Ровным потоком проходили обитатели этого известного и очаровательного австралийского пляжа: серферы с белыми носами и губами, неуклюжие культуристы, девушки в укороченных джинсах и на роликах и богини пляжа с бронзовым загаром и силиконовыми формами – в общем, «The Beautiful People» – молодые, красивые и (на первый взгляд) благополучные. В это время кипел бульвар Кемпбелл-Парейд, где яблоку негде упасть от салонов мод, небольших гостиниц и безумно дорогих ресторанчиков. В людские потоки врезались рычащие спортивные кабриолеты, водители которых смотрели на тротуары в зеркала сквозь черные очки.

Харри вспомнилась Кристина.

Тот день, когда они, путешествуя по Европе на поездах по билетам с молодежной скидкой, сошли в Канне. Был туристический бум, и во всем городе не нашлось ни одной комнаты, где они могли бы переночевать, а скромные средства не позволяли снять номер в дорогом отеле. И, выяснив, когда будет следующий поезд до Парижа, они оставили рюкзаки в камере хранения и пошли на Круазетт. Там они прогуливались, глядя на людей и животных, равно богатых и красивых, на немыслимые яхты с собственными экипажами, каютными катерами на корме и вертолетными площадками на палубе. Глядя на все это, они поклялись, что навсегда останутся социалистами.

От этой прогулки они так вспотели, что решили искупаться. Полотенца, плавки и купальники остались в рюкзаках, и купаться пришлось в нижнем белье. Кристине нужна была чистая одежда, и Харри дал ей одни из своих надежных мужских трусов. И они, весело смеясь, плескались в Средиземном море, среди дорогих трусиков танга и золотых загорелых тел.

Харри вспомнил, как потом лежал на песке, а рядом стояла Кристина с повязанной на талии футболкой и снимала мокрые трусы. Ему нравилась ее кожа, блестевшая на солнце каплями воды, футболка на ее длинных загорелых бедрах, мягкие изгибы ее тела, то, как поглядывали на нее французы и как посмотрела на него она, поймала его взгляд, улыбнулась и, глядя на него, медленно надела джинсы. Собираясь застегнуть молнию на джинсах, сунула руку за майку, но там ее и оставила, запрокинула голову, закрыла глаза… Потом дразнящим красным кончиком языка облизнула губы – и, рассмеявшись, упала на Харри.

Потом они обедали в непомерно дорогом ресторане с видом на море, а на закате обнимались на пляже, и Кристина плакала оттого, что все было так красиво. Они решили снять номер в отеле «Карлтон», по возможности погостить в нем те два дня, которые хотели провести в Париже, и сбежать, не заплатив.

Когда Харри думал о Кристине, он всегда сначала вспоминал об этом. Все происходило так бурно, и потом стало понятно, что причина – в предчувствии расставания. Но Харри не помнил, думал ли он об этом тогда.

Той осенью его призвали в армию, а в декабре Кристина встретила музыканта и уехала с ним в Лондон.

Харри, Лебье и Уодкинс сидели в открытом кафе на углу Кемпбелл-Парейд и Лэмрок-авеню. Было поздно, и их столик уже окутала вечерняя тень, но темные очки еще не вызывали ни у кого подозрения. Гораздо хуже смотрелись в такую жару их пиджаки, но надень они рубашки с коротким рукавом, все бы видели их портупеи. Говорить было не о чем. Они просто ждали.

Красивое желтое здание театра Сент-Джордж, где должен был выступать Отто Рехтнагель, находилось по дороге от Кемпбелл-Парейд к пляжу.

– Раньше стрелял из браунинга «хай-па-уэр»? – спросил Уодкинс.

Харри покачал головой. Ему показали, как заряжать, досылать патроны и прицеливаться. Но Харри не думал, что все настолько опасно. Вряд ли Отто начнет косить их из автомата.

Лебье посмотрел на часы.

– Пора, – сказал он. Его бритая голова уже покрылась потом.

Уодкинс откашлялся:

– Хорошо. Последняя репетиция. Когда все выйдут на прощальный поклон, Харри и я заходим в боковую дверь. Она будет открыта – с охраной я договорился. На двери гримерки Рехтнагеля прибили большую табличку с именем. Подождем, пока он подойдет, – и берем его. Сразу в наручники. Оружия без необходимости не применять. У заднего входа ждет машина. Когда Рехтнагель уйдет со сцены, Лебье, дашь сигнал по рации. И если он что-то учует и пойдет через зал – тоже. А теперь – по местам. Только бы у них были кондиционеры!

В маленьком уютном зале театра Сент-Джордж был аншлаг. Раздались аплодисменты, и поднялся занавес. Точнее, не поднялся, а упал. Поначалу клоуны стояли и удивленно смотрели на потолок, откуда свалился занавес, потом затеяли шумную дискуссию и наконец беспорядочно засуетились, стараясь убрать его со сцены, то и дело толкаясь и извиняясь перед публикой. Публика отвечала смехом и ободряющими криками. Казалось, в зале у актеров много друзей и знакомых.