Барбара Гордон - Польский детектив

Анжей Зволиньский не давал мне покоя. На третий день процесса один из заседателей вдруг расхворался, и слушание дела отложили. Я решил воспользоваться этим и поехал в комендатуру. Расследование ограбления в Анине явно продвигалось вперед. Жена владельца виллы узнала Честерфильда по голосу и опознала того, кто руководил всей шайкой. Ребята взяли и третьего, парня по кличке Рябой, это он связывал и затыкал подростку рот кляпом. Но денег до сих пор не нашли. Калапут твердил, что они уговорились подождать, пока все утихнет, а до тех пор он хранит у себя драгоценности, а Честерфильд деньги, в том числе и доллары. Честерфильд вообще отрицал свое участие в ограблении, Рябой придерживался той же линии поведения. Я бы очень удивился, если бы они вели себя иначе.

В комендатуре меня ждало важное известие. Роман „повязал“ Доцента в тот момент, когда он в „Бристоле“ покупал у шведа тысячу крон. Обыск в квартире Доцента ничего не дал, зато у его подружки нашли шестьсот долларов и почти триста тысяч злотых. Доцент пытался убедить ребят, что это наследство после бабки-валютчицы. Он отрицал, что навел Калапута на квартиру Анджея. Сейчас в комендатуре устанавливали последние контакты Доцента с Честерфильдом. Дело раскручивалось, это могли быть именно те деньги, которые мы искали.

Я попросил дать мне возможность поговорить с Доцентом. Его одного из всей шайки я не знал лично. Он появился уже во время моего „изгнания“ в Закопане. Способности, говорят, средние, но зато язык подвешен — дай Бог каждому. Когда он вошел в комнату, я слегка удивился. Для своих сорока выглядел он прекрасно.

— Привет, Доцент, — сказал Роман. — Пан прокурор хочет поговорить с тобой.

Доцент взглянул на меня с интересом.

— Так вы прокурор? — спросил он уважительно. — Совсем не похоже, что вы зарабатываете на жизнь таким мрачным ремеслом.

— Спасибо, Доцент, — ответил я, — это очень мило с твоей стороны, я люблю комплименты. Но должен предупредить тебя, что становлюсь мрачным, имея дело с такими, как ты.

Доцент широко улыбнулся. Он был спокоен и снисходителен.

— Пан прокурор, — заметил он, — я просто ломаю голову, чем бы поправить ваше настроение, да все никак не могу придумать.

— Слушай, Доцент, — прервал я его, — будь так любезен, перестань валять дурака. Давай будем говорить коротко. В три часа — футбольный матч, я хотел бы успеть на него.

— А вы где играете: в защите или в нападении? — спросил он, щуря глаза.

Я стиснул зубы.

— Я вижу, Доцент, что у тебя своеобразное чувство юмора. Жаль, пропадают твои таланты. Было бы лучше, если бы ты поступил на работу в журнал „Карусель“ сатириком, чем общаться с примитивными типами, которые не могут оценить твой глубокий интеллект, да еще при каждом удобном случае подводят тебя. Давай посчитаем: с деньгами от Честерфильда ты влип…

— Не знаю никакого Честерфильда, — запротестовал он, не переставая лучезарно улыбаться.

— Такие тексты можешь продавать в серию „Почитай мне, мама“, а у нас это не пройдет. Но меня, Доцент, как это ни странно, Анинское дело пока что не интересует. Речь идет о квартире журналиста Зволиньского, на которую ты навел Калапута. Что ты надеялся там найти?

Доцент сделал удивленное лицо.

— Пан прокурор, я не понимаю, о чем вы говорите. Калапут — мелкий жулик, я с ним даже не здороваюсь, а с журналистом у меня были хорошие отношения. Он меня даже однажды подвез к „Гонгу“ на своем „фиате“, и мы так мило поболтали…

Я почувствовал, что терпение мое вот-вот лопнет. Увы, дальнейшая беседа развивалась в том же плане. Доцент, почти не скрывая, смеялся надо мной, и мне ничего не удалось из него вытянуть.

Вечером я поехал на Венявского. Это была узкая улочка на Жолибоже. Прежде чем я нашел нужный дом, совсем стемнело.

Дверь открыла девушка с длинными распущенными волосами.

— Пани Анна Седлецкая?

— Да… а в чем дело? — она смотрела недоверчиво.

Я сказал, что я друг Анджея и хотел бы поговорить с ней. Я заметил, что какая-то тень скользнула по ее лицу. Она пригласила меня войти. Квартирка была уютная, но небольшая: две комнаты и кухня. На туалетном столике стояла фотография мужчины лет тридцати пяти, в спортивном свитере. Я подошел ближе: это был не Анджей.

Мы сели за стол.

— Я хотел бы, чтобы вы рассказали мне о нем. Мы не виделись и не переписывались с тех пор, как я уехал из Варшавы. Вы давно с ним знакомы?

Она помолчала.

— Вы хорошо знали Анджея? — ответила Анна вопросом на вопрос.

— Когда-то хорошо. В институте мы очень дружили. А потом каждый пошел своим путем. Анджей начал писать, я зарылся в свои бумажки. Не знаю, говорил ли он вам, что был еще Матеуш. Матеуш остался в институте, защитил диссертацию, но по-настоящему его интересовало лишь одно: горы. Он все время организовывал какие-то экспедиции. Он был на афганском Гиндукуше, в Альпах, на Кавказе. Погиб пять лет назад во время восхождения на южную стену Дхаулагири. Это была настоящая трагедия, они почти поднялись на вершину, и тут их накрыла лавина. Из четырех уцелел один. Вы слышали об этом?

Она кивнула.

— Анджей много рассказывал о Матеуше. Наверное, между ними было нечто большее, чем дружба… какая-то общность цели, очень сильная эмоциональная связь, источник которой надо искать именно в горах. Анджей жить не мог без гор. Он проводил там каждую свободную минуту, что, впрочем, вызывало массу сложностей в его… в нашей, — поправилась она, — жизни.

— Почему?

— Понимаете… если вы об этом спрашиваете, значит, вы не знали Анджея как следует. Он был потрясающим парнем — на один день, месяц, а потом его трудно было вынести. Он все время гнался за чем-то, спешил, никогда не было известно, что он сделает в следующую минуту. А уж если он чем-то занялся, то для него не существовало ничего, кроме его работы.

— Об этом я и хотел вас спросить. Чем он занимался в последнее время?

— Вы думаете я знаю? Он никогда не рассказывал мне о своей работе, а я не спрашивала. Знаю только, что у него был процесс с человеком, который подал на него в суд в связи с какой-то статьей Анджея. Это было достаточно серьезное дело, Анджей собирал материалы, готовился… но в редакции лучше знают. Я хотела иметь нормальный дом, семью… мы говорили об этом часто, он обещал, что еще немного, и все уладится, но потом, как только у него оказывался свободный день, он садился в поезд и уезжал в горы. И тогда он ни с кем и ни с чем не считался. Я устала от всего этого. Нельзя всю жизнь быть бойскаутом, особенно если живешь не только для себя. Он, правда, соглашался со мной, но все время объяснял, что горы — это как наркотик. Вот и в последний раз: я думала, что мы встретим Новый год вместе, у моих родителей, а он за два дня до праздника схватил рюкзак, сказал: „Ты должна меня понять, если я не проведу пару дней в горах, то жизнь мне будет не мила“… Он хотел вернуться к Новому году, но исчез. Я не знала, что случилось, была очень обижена на него.