Владимир Чванов - Соучастие

— Работа найдется. Район промышленный. Вы после освобождения где работали?

— На комбинате. Сначала грузчиком, потом электриком.

— И что же?

— Через полгода уволился.

— Зарплата не устраивала?

— По собственному желанию… Зарплата устраивала.

— Тогда чего же…

— Не мое, начальника желание было. Не согласился я с ним…

Арсентьев убористым почерком написал на заявлении: «Прописку разрешаю».

— Николай Иванович! Никогда не думала, что в милиции я могу быть такой счастливой, — почти прокричала Доброхотова.

Часы пробили половину шестого. В кабинете жарко. Мучает жажда. Арсентьев выпил уже стакан воды. Очень хочется курить, но у него твердое правило: во время приема граждан — ни одной сигареты. А посетителям, казалось, не будет конца. В кабинете появилась немолодая интеллигентного вида женщина. Арсентьев узнал ее сразу — его бывшая учительница географии. Он вышел из-за стола к ней навстречу.

— Здравствуйте, Клавдия Дмитриевна!

— Здравствуй, Коля! — Взглянув на столик, уставленный телефонами, она серьезно проговорила: — Вот ты теперь какой важный. Поздравляю! Я рада, что милиция пополняется образованными, отзывчивыми людьми.

Арсентьев смущенно улыбнулся.

— Не скромничай… Как дома?

— Спасибо, Клавдия Дмитриевна. Вы-то как?

— Годы летят, но на здоровье не жалуюсь. Но, видно, скоро буду. Соседи заставят.

— Что случилось, Клавдия Дмитриевна?

— Понимаешь, Николай, — сказала она, вздохнув, — это может показаться пустяком. А для меня — серьезно… Монахова, соседка моя, ведет себя, мягко говоря, плохо. Даже на мою Альму ополчилась.

— Это на собаку, что ли?

— Да! Не люблю о людях дурно говорить, тебе это известно. Но о ней и хорошего ничего не скажешь. Злой человек. Жестокий даже. Вчера ее ребята на пустыре набросились на Альму. Камни и палки в ход пустили. Собака старая, убежать не может. К земле прижалась, дрожит вся. Хорошо, что я подоспела вовремя, — забили бы.

— Зрелище, конечно, отвратительное…

— А Монахова высунулась в окно, хохочет. Кричит на весь двор: «Ты, старый нафталин, лучше бы детей завела вовремя, а не с собакой возилась. На моих ребят не смей голос поднимать. А собаку твою все равно изведем».

«Да, у каждого свои проблемы, — подумал Арсентьев. — Для старого, одинокого человека это, может быть, и трагедия».

— Ну а в остальном-то она как? Нормальный человек? — спросил Арсентьев.

— А что ты хочешь узнать? Я пыталась с ней говорить. Но в ответ — неприязнь.

— Хочу понять, в чем дело. Вы рассказали, как она в окно высунулась и кричала. А я хочу знать, какая она дома, когда окна закрыты.

Клавдия Дмитриевна усмехнулась.

— Зачем тебе это?

Арсентьева смутил вопрос, и, наверное, от этого он заговорил с необычной горячностью:

— Да как же еще спасти вашу собаку, Клавдия Дмитриевна? Чтобы поговорить с Монаховой, надо понять ее. Может, жизнь у нее нелегкая?

Учительница задумалась и ответила:

— Нелегкая. Это правда. Сначала проводником на железной дороге. Потом маляром. Без мужа двоих ребят растит. Но такая жестокость…

— И никто не помогал ей?

— Не знаю…

— Хорошо, приглашу я ее, побеседую…

— Очень прошу тебя, Николай, сам разберись. И не наказывай ее. Наверное, ты прав — и с озлобленным человеком надо искать общий язык.

— А разве вы нас наказывали, Клавдия Дмитриевна?

…От разговора с полной женщиной и ее белобрысым сыном остался неприятный осадок. Беседа с ними оказалась короткой.

Парень вернулся из колонии. Комиссия по делам несовершеннолетних направила его в пятое автохозяйство. Но там в приеме на работу отказали. Начальник отдела кадров заявил, что без среднего образования в ученики автослесаря не возьмет.

«Ну и бюрократ же этот Долбилов, — думал Арсентьев. — А ведь знает, что творит беззаконие. Знает, но творит. Не за дело, за свое спокойствие борется. Видно, хорошо усвоил, что нередко личная его работа оценивается не количеством добрых дел, а процентом нарушений трудовой дисциплины, увольняемости, текучести кадров…»

Арсентьев вспомнил, как этот Долбилов на районной комсомольской конференции говорил о важности воспитания подрастающего поколения, о профилактике правонарушений. Под аплодисменты зала он раскритиковал тогда руководителей предприятий, учреждений, ДЭЗов, которые закрыли на замки пустующие помещения, залы, красные уголки, спортивные площадки. Добрался и до директоров клубов, которые, по его словам, больше всего заботились о выполнении финансовых планов.

В этот раз досталось и Арсентьеву за то, что его оперативники слабо поддерживают контакты с заводами и фабриками, их общественными организациями. Он тогда не оправдывался и согласился с Долбиловым. Его критика в целом была правильной. Только вот на деле он сам оказался разглагольствующим демагогом, а его выступление — враньем. Призывать, а самому не делать — безнравственно. Чтобы устранить недостатки, заботиться о детях, мало говорить об этом, обвинять и разносить других. И подумал, что Долбилов, пожалуй, из того типа администраторов, которые, научившись рассуждать о важных вещах, быстро забыли о том, что они служат для людей, а не люди для них.

Арсентьев выдернул из календаря листок, размашисто написал номер телефона и протянул его парню.

— Завтра после двенадцати позвонишь. Скажу, что делать и к кому подойти.

Проводив их, Арсентьев вспомнил, что осенью этот Долбилов не принял девушку, которая судилась за подделку листка нетрудоспособности, а потом и парня, отбывшего наказание за драку. Девушке отказал умело. Сказал, что оклад у машинисток в автохозяйстве небольшой. Посоветовал пойти на завод железобетонных конструкций — там платят больше. Даже позвонил туда. Заботливым представился. В таких, как Долбилов, не разберешься сразу и на чистую воду не выведешь.

В кабинет вошла круглолицая невысокая девица в модных очках на аккуратном носике. Ей было около двадцати.

— По вопросу прописки к вам? — деловито спросила она и с любопытством оглядела кабинет. — Я так долго ждала… Можно стакан воды? У вас даже напиться негде.

Арсентьев протянул стакан.

— Благодарю… Скажите, вы гуманный человек? — Она нисколько не волновалась, чувствовала себя уверенно.

— Вы же не за интервью пришли. Изложите причину прихода?

— У меня личных просьб нет. Я о тетке. Она больна. Практически недвижима. Ей далеко за семьдесят…

— И что же?

— Она живой человек. Рассудок ясный. Горда по-своему. Но варят кашу и чай ей подают чужие люди. Они же и убирают… Представляете!

— Вас это смущает?

— Скорее возмущает. Это не тот случай, когда несчастье облагораживает людей.

Арсентьев не торопил ее. Он терпеливо выслушивал пылкие слова девушки.