Владимир Чванов - Соучастие

— Похоже, обманул ваше доверие стриженый, — сдержанно сказал Арсентьев. — Сколько он пробыл у вас?

— В общей сложности часа полтора.

— Кто его видел?

Матвеев прищурил глаза, словно припоминая что-то.

— Никто. Мы были одни.

— Как он назвал себя?

— Никак, хоть я и спрашивал. Сказал, что береженого Бог бережет. А он рискует…

— Какие его приметы? Говорите! Это очень важно.

— Это я могу! Запомнил хорошо, — переводя дыхание, проговорил Матвеев. — Худой, долговязый, руки длинные, жилистые. А вот здесь у него шрам, — он ткнул пальцем чуть выше брови. — Сантиметра два, никак не меньше. В общем, бандитская рожа.

Поняв, что сказал все, что требовалось, Матвеев деловито обратился к Арсентьеву:

— У меня к вам просьба, товарищ начальник. Разыщите этого проходимца, помогите вернуть деньги. Они для сына предназначены…

— Постараемся!

— Только не рассказывайте стриженому о моем заявлении, когда поймаете. Наслушались мы насчет преступников. Говорят, они мстят потом. — Матвеев побледнел. Он так разволновался, что даже на какое-то время закрыл глаза.

Арсентьев готов был вспылить.

— Частным розыском мы не занимаемся, — сказал он сдержанно. — И не пугайте себя слухами. Вы взрослый человек. Таких случаев с потерпевшими не бывает.

Матвеев неуверенно взглянул на него.

— А с сыном ничего не случится?

— С ним ничего не случится, — успокоил Арсентьев.

— Спасибо! Очень обязан… — В глазах вновь светилась потухшая было бойкость.

— Ответьте на один вопрос. Когда сговаривались со стриженым, вы понимали, что действовали в обход правил?.. Что тоже хитрили?

Матвеев простодушно улыбнулся и уставился глазами-бусинками на угол стола. Он долго молчал. Наконец смущенно проговорил:

— Стриженый на родительских чувствах сыграл. — Он часто заморгал глазами, пробормотал что-то невнятное и, передернув плечами, приподнялся со стула.

Арсентьев проводил его в кабинет к Таранцу.

— Примите от потерпевшего заявление, — распорядился он. — Потом получите указания.

Возвращаясь, Арсентьев отметил, что у его кабинета стояло четверо. Он почувствовал чей-то пристальный взгляд и повернулся. К нему навстречу сделал едва заметный шаг представительного вида мужчина.

— Здравствуйте, Николай Иванович. — Мягкий баритон прозвучал сдержанно. От ратинового пальто мужчины слегка пахло нафталином и какой-то травой.

Арсентьев узнал в нем врача-гинеколога Усача.

— Здравствуйте, Александр Михайлович, проходите. — Арсентьев посторонился, пропуская его вперед.

Усач смущенно посмотрел на ожидавших своей очереди людей и, слегка поколебавшись, нерешительно шагнул в кабинет.

— Давно мы не виделись, Александр Михайлович. Года полтора, наверное? — попытался уточнить Арсентьев.

— Два года и еще четыре месяца, — тихо проговорил Усач.

Арсентьев вопросительно посмотрел на него.

— Я отбывал наказание, Николай Иванович. Меня осудили…

— За что? — на лице Арсентьева было недоумение.

— За использование служебного положения…

— Я бы никогда не подумал…

— Я тоже не предполагал, — горько усмехнулся Усач.

Арсентьев понимал, что расспрашивать Усача было неудобно — походило бы на допрос. Тактичнее было бы выслушать то, что он сочтет нужным рассказать сам. И все же спросил:

— Как это случилось?

— Длинная история, — сдержанно ответил Усач и нервно повел носом.

Арсентьев решил, что правильно поступит сейчас, если прервет разговор и даст возможность Усачу успокоиться, прийти в себя. Он посмотрел на часы и сказал:

— Я полагаю, разговор у нас будет долгий. Подождите! Я отпущу остальных…

Трое посетителей, ожидавших приема, вошли вместе. У них был один вопрос — жаловались на дебошира из соседней квартиры. Выяснение не заняло много времени.

Усач продолжал свой рассказ с той фразы, которую произнес последней:

— История моя длинная, но вся она — в двух словах. Это тогда я ничего не понимал, хотя друзья и говорили, что я идиот, теперь я понял, что они были правы…

— Мне нравятся самокритичные формулировки, но ваши непонятны.

— Попытаюсь разъяснить. Надеюсь, вы знали меня человеком уравновешенным, пунктуальным? — полюбопытствовал Усач.

Арсентьев утвердительно кивнул, но счел необходимым добавить:

— Больше понаслышке.

Усач понимающе взглянул.

— Все началось с моего отпуска. Четыре года назад в Железноводске я познакомился с курсовочницей. Она терапевт. Приехала в Сочи. Это был не курортный роман. Я это понял сразу. — Усач отвернулся, словно обдумывая что-то и решая: сказать или не сказать? — Я… убедился в искренности ее чувств.

— Ничего удивительного. Вы были друг другу симпатичны!

— Несомненно. Мы уже строили планы на будущий год. Решили ехать в Крым или Прибалтику. — Усач говорил взволнованно, видимо вновь переживая случившееся.

Арсентьев невольно спросил:

— Поехали?

— Нет! Осенью она уже была у меня. Мы расписались.

— Ну и правильно сделали.

— Я тоже так думал. Ее забота обо мне была поистине трогательной. Весной пришла заманчивая мысль — купить полдачи на Пахре. Вы знаете эти места?

— Отличные! Препятствие было одно — далековато от станции. Без машины дачей пользоваться невозможно. Жену это не смутило. Сказала, что ее родственники помогут. Правда, помогли. Прислали две с половиной тысячи. Остальные у меня были. Купили в комиссионном «Москвич». И стал я мужем на колесах… А через месяц пошли разговоры, что надо прописать в квартире ее мать. «Почему?» — спросил я. Обидевшись, сказала: «Забота о родителях — долг детей. Неужели не понимаешь?» — «Но у меня тоже мать», — ответил я. «В тридцати минутах ходьбы», — отпарировала она. Под ее напором мне трудно было устоять.

— И что же?

— Тещу прописали, — сказал Усач с досадой. — Правда, временно. У нее в Сочи сад, фрукты и рядом рынок. Ей трудно было лишиться всего этого, — произнес он с иронией.

— Как это увязывается с судимостью? — спросил Арсентьев.

После небольшой паузы Усач ответил:

— Вскоре жена, а потом и теща стали просить меня сделать операцию их родственнице-студентке. Я категорически отказался и сразу же очутился в отчаянном положении. Напряженность в доме нарастала как снежный ком. Я впервые поссорился с женой. До сих пор помню ее озлобленное лицо и слова. Сказал ей, что грубостью оскорбила не меня, а себя. Через час извинилась. Правда, добавила, что мне от этого лучше не станет. Я не понял тогда, что это означает.

Арсентьев внимательно смотрел на Усача. Он догадывался, что его рассказ еще не коснулся главного.

— И что же? — спросил озабоченно.

— С неделю в доме было сносно. Потом опять злое выражение лица, слова сквозь зубы… Отношения складывались все тяжелее. Это выбивало из колеи. Чувствовал, что теряю почву под ногами. Я опасался объяснений. Вечера просиживал на кухне. В конце концов не выдержал. Сдался. И, как видите, пострадал.