Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

— Таким образом, ты подтверждаешь, что итальянцы только и делают, что нарушают законы. Тем и живут.

— Снова ты показываешь худшую сторону своей личности — полицейскую. Не забывай: Quod licet bovi, non licet Jovi [12] Что позволено быку, не позволено Юпитеру (лат.). . Я еще раз повторю: народ всегда останется тем, что и есть, при любом строе и во все эпохи. Ты достаточно хорошо знаешь историю, чтобы понять: не народ ее пишет. Он от нее только страдает. Я так скажу: творить историю — это дело элиты, политической или финансовой, или и той и другой, или еще какой-то, — неважно, но всегда элиты, элиты интеллектуальной.

— А куда ты поставишь французскую революцию?

— Куда следует. На свое место. Французская революция начинает историю буржуазной элиты, т. е. буржуа, заменивших дворянство, а лучше сказать власть дворянства над народом. Но давай снова оставим эту дискуссию и вернемся к нашему посреднику. Это ведь основное действующее лицо в нашей отрасли. Без него такие страны, как Италия и Франция, где правит утопия, кончили бы параличом. Дорогой Армандо, тебе просто повезло, что твоя профессия позволяет чисто по-манихейски отличать добро от зла. С одной стороны — воры и убийцы, с другой — не воры и не убийцы. В моем мире все немного сложнее и неопределеннее, туманнее, здесь понятия добра и зла как-то теряют четкость и очертания и превращаются в некий симбиоз, когда все возможно до такой степени, что можно утверждать истину в качестве ее же отрицания.

Аннализа слушала старика как бы в религиозном экстазе, следя за ним ханжески-восхищенным взглядом. А Самуэль продолжал:

— Подумай, Армандо, ведь некоторые галереи и аукционы пользуются весьма солидной политической поддержкой, которую они получают за посредничество в финансировании политиков.

— А как это делается? — спросила Джулия, предупредив вопрос комиссара.

— Намного проще, чем может показаться. В этом случае тоже может выступить посредник, например, владелец картины, приписываемой Караваджо или еще какому-нибудь известному художнику. На самом же деле — это просто подставное лицо, которое и выставит полотно на аукционе. Естественно, постараются, чтобы картина по крайней мере соответствовала-школе Караваджо и могла «играть» на аукционе. В день распродажи аукционист, с согласия подставного лица, поднимет цену ну, скажем, до пяти миллиардов лир, что и будет уплачено одной из компаний, находящихся в зале, которая вполне легально (якобы) уплатит затем какую-то долю в пользу какой-нибудь партии. «Караваджо» на самом деле стоил всего десяток миллионов. Посредник получил сотню, несколько сотен пойдет потворствующему этой операции аукциону, а оставшиеся четыре миллиарда с мелочью — партии или коррумпированному члену парламента.

— А зачем же аукциону играть в такие игры, зачем рисковать? — удивился Ришоттани.

— Если идет крупная продажа по высоким ставкам, то это обычно связано с фирменным, известным аукционом. Все очень просто: в нашей профессии всегда, и притом в огромных количествах, нужны наличные, а компромисс открывает доступы к крупным кредитам, благорасположению политиков и благосклонности печати. Кроме того, не забудь о невероятной «бесплатной» рекламе аукциона, где был продан Караваджо, потому что подозревающая, недоверчивая публика все равно кончит тем, что поверит в подлинность картины: пять миллиардов за сомнительную вещь не платят. Дорогой мой Армандо, мир искусства — это старый потаенный мир, который в этом современном мире, привыкшем к огням рампы, может выжить лишь с помощью интриг и предательства. Как и у айсберга, все самое интересное этого мира скрыто от глаз. Прежде чем наша работа вновь обретет доверие и начнет процветать, не опускаясь до компромиссов, боюсь пройдет вечность.

Хорошая кухня развязала язык старому Самуэлю. Комиссар давно заметил эту слабость и всемерно старался ее использовать. Он даже подумал, что это его наблюдение может оказаться небесполезным и для его практики. Он интересовался не только историей стилей и возможностью отличить подлинник от фальшивки; его необычайно интересовала также процедура приобретения и продажи особо ценных предметов антиквариата. Но завтрак окончился, а с ним и разговор. Старик предложил вернуться в гостиницу, передохнуть и вновь встретиться в шесть вечера, чтобы закончить осмотр. Ришоттани, Джулия и Самуэль направились в «Эксельсиор», Аннализа и Чезаре решили немного прогуляться.

Когда они вошли в номер, Джулия кокетливо приподняла юбку и спросила:

— Тебе нравятся мои трусики, Армандо? Для тебя купила.

Его взгляд скользнул по ее ногам, обласкал бархатистую плотность бедер. Восторг охватил его. Он лишился дара речи и почувствовал, как кровь ударила в виски. Ему захотелось овладеть ею, проникнуть в нее, исчезнуть в ее чреве, стать эмбрионом. Он чувствовал к Джулии нечто такое, что никогда и ни к кому не чувствовал и не почувствует, потому что знал — она его последняя любовь, последний заслон на пути к смерти, последняя женщина из страны грез. Какое-то отчаяние было в этой его страсти, отчаяние и надежда, которые сменяли друг друга с ритмическим постоянством медленно раскачивающегося маятника. Армандо понимал, что между ним и смертью оставалась только Джулия с ее крепким гибким телом, Джулия, возвращавшая его к жизни и вновь дарившая ему молодость, мечты, Джулия пугающая и вселяющая мужество, вызывающая сомнения и тут же рассеивающая их, заполнявшая каждый миг его жизни, не покидавшая его ни в надеждах на лучшее, ни в отчаянии.

Пока Армандо одолевали все эти мысли, Джулия тихонько застонала от удовольствия. Армандо вдруг охватило какое-то неистовство. Иссякли они одновременно и, обессиленные, долго лежали в абсолютной тишине. Они проснулись через несколько часов. Джулия сказала:

— Ты самый необыкновенный из моих любовников. Теперь я знаю, — добавила она со смехом, — что трусики тебе действительно понравились. — Она посмотрела на часы. — Без десяти шесть. Давай-ка быстренько приведем себя в порядок. Старик ждет.

Они встретились в холле гостиницы и вновь направились к палаццо Строцци. Самуэль воспользовался тем, что Джулия задержалась у одной из витрин и угрюмо шепнул Армандо: «Не слишком-то изматывай ее. Запомни: на сильном солнце сгорают, но не загорают», — и довольный рассмеялся. Армандо подумал, что от этого старика, постоянно смотрящего в землю, ничто из происходящего на земле не ускользает.

Осмотр они начали с первого этажа. К Самуэлю подошел маленький, пухленький симпатичный антиквар с сережкой в ухе и стал рассказывать ему все последние сплетни и новости. Он говорил и без умолку злословил о других антикварах. Он рассказал об одном таком из Неаполя, который, устав собирать огрызки конфет, перемазанные помадой, которые оставляла после себя одна антикварша, в которую он влюбился без взаимности, тут же утешился с другой, старше его на пятнадцать лет. Она занималась старинным серебром. А еще одного архитектора видели, когда он выходил из гостиницы с молодой женой палермского антиквара, оформлением стенда которого он занимался с особенным вниманием, чтобы супруга смогла достойно оценить его художественный вкус.