Джакомо Ванненес - Лучшее прощение — месть

В общем складывается такое впечатление, что все популистские потуги ваших политиканов есть не что иное, как крайняя сублимация их глупости. Когда весь правящий класс теряет чувство смешного и один скандал следует за другим, при полнейшем равнодушии к мировому общественному мнению, видимо не остается ничего другого, кроме опеки, в ожидании лучших времен. У стороннего наблюдателя складывается такое впечатление, что ваши политики считают себя членами какого-то международного треста, занятого только созиданием собственного благополучия, а также благополучия родственников, друзей, «своих людей», и все это — за счет остальной страны и с ненасытностью солитера.

— А что вы думаете об их политическом кредо? — спросил Ришоттани.

— Их политическое кредо? Это только средство для достижения собственных целей и ширма для прикрытия темных делишек. Добавьте сюда еще профсоюзы, которые так умело сеют социальную вражду, что теперь даже самые простые люди потеряли вкус к хорошо сделанной работе. Им отводится роль членов какого-то Общества государственного призрения, со множеством прав и полным отсутствием обязанностей, включая и личную инициативу.

Народ превратился в армию бездельников, готовых каждую минуту выйти на площадь и создать всеобщий хаос на пользу тех, кто воюет против благосостояния.

Надо признать, что ваши правители умеют надувать свой народ, как никто в Европе.

Мне больно наблюдать все это. Как я вам уже говорил при нашей первой встрече, Италия воплощает для меня ту самую сладость бытия, к которой меня всегда неудержимо тянуло. Мне бы очень хотелось жить там. Это фантастическая страна: ей удалось создать даже философию «непроцветания». Для нас, евреев, это что-то совершенно немыслимое.

Тем не менее, я восхищаюсь вами: так серьезно обсуждать такую нелепость! Что вы на это скажете? — смеясь, перебил сам себя раввин, разволновавшийся при мысли о том, что отвергающие прогресс и благосостояние люди должны, по логике вещей, принадлежать к совершенно иному миру, к миру бездонной человеческой глупости.

— Видите ли, синьор Аарон, я далек от политики и давно уже не слежу за всеми кульбитами итальянских министров. Я ведь больше не состою в полиции и мой интерес к этим личностям, — сказал Армандо, презрительно подчеркнув последнее слово, — очень относителен. Я работаю теперь на полставки в архиве. Ради интереса перебираю бумаги, относящиеся к давно забытым делам. Меня притягивает борьба различных чувств, открывающаяся в этих документах. По большей части речь идет о преступлениях на почве ревности, наживы или из мести. Любовь, деньги и ненависть — вот главные пружины любого преступления.

— Вы правы, — согласно кивнул раввин, не сводя с него глаз. — И я уверен, что с этой точки зрения скучать вам не приходится. В ваших краях последнее время все больше дел закрывается за невозможностью их решения.

Раввин говорил, не отводя глаз от Армандо, который начинал чувствовать какую-то неловкость.

— Два тайных агента и начальник полиции, — улыбаясь продолжал Аарон, — оказываются на дне одной и той же пропасти, притом с очень небольшим интервалом времени. Потом два вице-префекта. Есть о чем задуматься. И все пятеро знали друг друга. Да к тому же, кажется, были замешаны в перехвате партии наркотиков, которую перевозили со складов полиции на химический завод. Наркотики бесследно пропадают, а двое полицейских остаются на асфальте, прошитые очередью из автомата, как бродячие псы.

Эти двое были вашими друзьями. Что же до двух вице-префектов, из Генуи и Венеции, то падение одного из них с седьмого этажа и самоубийство другого никому не кажутся загадочными. Странная история, очень странная! Не так ли, комиссар Ришоттани?

— Да, конечно, в Италии за последнее время странных историй более чем достаточно, — лаконично ответил Армандо.

— Конечно, — как эхо откликнулся раввин.

Спохватившись вдруг, что они все еще стоят посреди лавки, он позвал помощника и велел никого к нему не пускать.

— Простите меня, — обратился он к комиссару. — Я держу вас здесь на ногах и занимаю своей болтовней, а ведь вы пришли ко мне по делу. Проходите, проходите в мой кабинет.

И он провел Армандо в ту самую маленькую комнату, где они были когда-то вместе с комиссаром Брокаром. Там царил все тот же хаос. Книги, вещи, бумаги, телефонные аппараты, чековые книжки, счета были рассеяны повсюду в том беспорядке, который был свойственен и манере вести беседу и самому характеру старого раввина.

Только он сам и мог во всем этом разобраться. Только он сам и мог найти среди всего этого беспорядка нужную ему вещь.

— Ну, садитесь, устраивайтесь вот здесь, — сказал раввин, убирая с кресла ветхие остатки гобелена XVII века, а сам усаживаясь за письменным столом. Он помолчал. Потом, задумчиво глядя на комиссара, начал свою речь:

— Мне очень трудно говорить о Франческо, хотя прошло уже много времени со дня его смерти. Нас соединяла та невидимая, таинственная, необъяснимая связь, которой отмечена настоящая дружба. Нечто общее в нашем прошлом. Одинаковое понимание жизни как борьбы. Одна и та же профессия, пусть и в разных масштабах. Увлечение классиками и женщинами. В общем, целая сумма самых разных факторов, значительных и второстепенных, существенных и едва заметных, которые с течением времени превращаются в удовольствие от встреч, от возможности вместе строить планы, говорить о жизни, о любви, о друзьях и детях.

Ну а теперь, после его смерти, мне остались печальные раздумья и постоянная боль при воспоминании об этой судьбе. Такой яркой, но сложной и трагической, где риск, нетерпение и успех всегда стояли рядом. Мучительная жизнь, когда на кон ставилось все то, что уже достигнуто и ставки постоянно удваивались.

У него была навязчивая идея: наверстать те двадцать лет, которые были украдены у него «этой свиньей Самуэлем». Когда мы познакомились, слово «дядя» уже навсегда исчезло из его лексикона. Главное чувство, неотступно владевшее им тогда? Ненависть.

Я думаю, что не проходило ни одной ночи, чтобы он, засыпая, не перебирал вновь свое прошлое и не заряжался новой ненавистью.

«Понимаешь, — говорил он мне, — самое ценное мое имущество, которого никому не отнять, — это ненависть. Она не знает компромиссов, я распоряжаюсь ею по своему усмотрению, я ее единственный хозяин, главный исполнитель. Я узнал ее жестокую силу. Она сильнее любви. Любовь — это чувство, склонное к компромиссу, к уступкам, к щедрости, и даже когда она превращается во всепоглощающую страсть, в основе ее всегда лежит благородство, радость растворения в другом существе, удовольствие дарить ему себя.

Кроме того, любовь всегда в той или иной степени живет на виду: вы выходите вместе вечерами, идете в ресторан, в кино, в ночной клуб, смешиваетесь с другими.