Морис Ренар - Таинственное превращение

— Господин граф, не надо преувеличивать того, что вы называете странностями. Подобное видишь на каждом шагу, и я слышал о кончинах более необыкновенных и все же простых и… вполне приличных, если так можно выразиться. Случай иногда обладает необычайной изобретательностью!

— Верно, Обри! Но подумайте о тех совпадениях, которые группируются вокруг Фредди…

— Это неясно, господин граф, очень неясно…

— Не так уж неясно. Тут есть некоторый туман, если вы уж так хотите, есть какой-то провал между странностями кончины и указаниями, касающимися Фредди; мне это представляется двумя концами цепи, середина которой погружена в туман или исчезает в пустоте. Но оба конца цепи тянутся один к другому. Достаточно, чтобы вынырнуло еще одно или два звена, и непрерывность цепи будет неоспорима.

Обри вытянул губу в знак сомнения.

— Господин граф, я вам уже сказал. Я не помню, чтобы Жан Морейль бывал когда-нибудь в Люверси.

— Но, черт возьми, ведь вы могли бы его видеть только ночью и в образе мошенника!

— Согласен, господин граф. Хотя у меня и чуткий сон, но я тоже ничего не слышал в ночь смерти мадам Лаваль.

— Ба! Это еще ничего не доказывает. Во-первых, вы спали на втором этаже. Во-вторых, есть люди, которые двигаются так же бесшумно, как змеи. И вам известно, что Фредди принадлежит к их числу!

Лионель никогда еще не рассуждал так верно. Ибо в ту ночь горничная Мари могла же подняться к себе на второй этаж так, чтобы никто этого не слышал; следовательно, какой-нибудь человек мог бродить вокруг замка и не разбудить спящих на втором этаже.

— В общем, — добавил Лионель, — меня больше всего смущает не то, что вы ничего не слышали, — вы ведь спали на втором этаже, — но то, что я ничего не слышал, а я спал на первом. Жильберта, которая совсем не спала, тоже ничего не слышала, находясь возле моей матери в будуаре, рядом с комнатой тетки. Тем более, что я прекрасно знаю чуткость моей матери: малейший подозрительный звук уже не дает ей спать.

— Совершенно верно, ваш Фредди ходит неслышно, как кошка, — подтвердил Обри. — Однако, граф, я больше полагаюсь на мой нюх, чем на ваши предположения… Вчера ночью в баре я беседовал с Фредди. Фуркаду тут ничего не удалось подслушать. Ява в дело не вмешивается… Говорили о разных девушках… Фредди любит такие вещи, это ясно как дважды два. Его искушает грабеж, и я держу пари, что он уже пронюхал кое-что. Я его потихоньку заберу в руки, вот увидите, заберу!

— Ладно! Увидим, кто из нас двоих получит доказательства раньше: заставите ли вы его совершить нападение с целью грабежа, или я буду иметь в руках доказательства совершенного им убийства!.. Ах, Обри, если б я знал! Я вышел бы в парк выкурить папироску в ту прекрасную летнюю ночь, пять лет тому назад, вместо того чтобы спать там наверху, как болван!

Обри бросил на него хитрый взгляд.

— Э, господин граф, — сказал он, — при всех этих ваших штуках, при всех этих новых чертовских выдумках с «раздвоением» и «переменным сознанием» и тому подобным, уверены ли вы, что вы спали в ту ночь в своей собственной постели? Я теперь ни за что и ни за кого не отвечаю.

В нем взяло теперь верх лукавство крестьянина. Он сделался почти фамильярным и потерял свой обычный почтительный «стиль».

— Ни за кого не ручаюсь, черт побери, ни за себя, ни за других!

Но, так как Лионель уже во второй раз выслушивал намек на то, что он сам мог быть субъектом с «переменным сознанием» (в первый раз у префекта полиции), его неприятно поразила подобная гипотеза. Настроение его сразу испортилось.

Ворота замка были широко раскрыты.

Управляющий Эртбуа выбежал навстречу. По крайней мере, он проделывал все движения так, как будто бежал, ибо полнота его разбитого ревматизмом тела не позволяла ему обогнать даже человека, идущего шагом.

Отставной фельдфебель, весь в орденах, Эртбуа обращал на себя внимание своей красивой головой старого служаки. Этим он был обязан исключительно своим бакам, которые отпустил, покинув службу, и седым усам, которые, вероятно, выдержали русские морозы во время отступления в 1812 году. Пережиток великой армии, он всем своим внешним видом чрезвычайно подходил к тому, чтобы охранять покинутый замок.

Мадам де Праз пригласила на службу Эртбуа после смерти госпожи Лаваль, когда Жильберта начала выказывать неприязнь к Люверси и определенное намерение в него больше не возвращаться. Эртбуа внушал ей доверие.

Управляющий принял посетителей, рассыпаясь в любезностях.

Лионель и Обри, не теряя времени, вошли в ворота замка, все окна которого были раскрыты навстречу прекрасному июньскому утру.

Это было очень красивое старинное здание эпохи Людовика XIV. Два корпуса, выдвинутых вперед, огибали справа и слева парадный двор. В глубине находился главный корпус, состоявший из нижнего и первого этажей, а над ними виднелась крыша с мансардами, над которыми высились трубы. Стены исчезали под густой завесой из дикого винограда.

Оба посетителя не сразу вошли внутрь. Они обошли снаружи правое крыло, которое отделялось лужайкой от оранжереи, длинного и низенького строения с дюжиной округлых окон с мелкими стеклами. Дойдя до угла замка, откуда открывался вид на полузапущенный парк, они остановились.

Здесь была комната госпожи Лаваль. Она образовывала угол. Одно из окон, западное, выходило в оранжерею, другое, которое было на фасаде, глядело в парк, на юг. Первое из этих окон в роковую ночь оставалось полуоткрытым за запертой ставней — сплошной железной ставней с «сердечком».

В этом месте почва слегка опускалась вниз, и поэтому фундамент здесь был выше, чем в других местах, настолько, что эти два окна нижнего этажа были на высоте почти двух метров от земли, так что человек не мог бы их достать рукой.

Мостовая между комнатой, где спала мадам Лаваль, и оранжереей, где была заключена змея, — пространство около двадцати пяти метров, — была залита асфальтом.

— В конце концов, — прошептал Лионель, — та версия, на которой остановились, самая правдоподобная… Чем внимательнее всматриваешься, тем больше убеждаешься в возможности этого… Змея выползает из ящика; высунувшись из оранжереи, она замечает освещенное «сердечко», приближается к нему, ползет по плющу… Я только не могу себе объяснить, как Жильберта не слышала шелеста листьев…

— О, господин граф, — заметил тонко Обри, — тишина в деревне состоит из множества звуков…

— Я не понимаю, как она могла ничего не слышать, если змея ползла по листьям до «сердечка». Посмотрите, Обри, окно будуара находится метрах в четырех от окна теткиной спальни. Значит, моя мать и кузина находились совсем близко от того места, где ползла змея, Моя мать хорошо помнит, что она оставила в будуаре, так же, как в комнате тетки, за закрытой ставней открытую половину окна. И тринадцатилетняя девочка с тонким слухом, взбудораженная, нервная, какой тогда была Жильберта, прислушивающаяся к малейшему шороху в комнате больной, должна была непременно услышать ползание змеи. Очевидно, змея вползла в комнату через «сердечко», но я сомневаюсь в том, что она добралась до этого «сердечка» по стене и плющу…