Джон Мэтьюз - Смертельные послания

Спустя несколько минут пресс-конференция закончилась. Финли наблюдал за тем, как люди потянулись к выходу, взволнованно переговариваясь.

– Всё в порядке? – спросил его Ардженти.

Он и прежде не раз замечал, что Джеймсон отрешенно смотрит прямо перед собой – очевидно, витая мыслями где-то совсем в другом месте.

– Да, если учитывать обстоятельства. – Молодой человек поморщился и принялся укладывать бумаги. – Я просто подумал… Помните, вы спрашивали, как все было в Лондоне? Что такое «Одержимость Потрошителем»? И я тогда сказал вам, что здесь ничего подобного еще нет. Пока нет.

– Да, помню.

– Так вот, теперь это появилось и здесь.

Причиной прострации, в которую во время пресс-конференции впал Джеймсон, была внезапно поразившая его мысль, что Потрошитель может и теперь присутствовать в зале. «Я стоял тогда всего в нескольких ярдах от вас… » И точно так же, как в опере, англичанин стал пристально всматриваться в публику в поисках лица, которое могло бы показаться подозрительным.

Эта мысль не давала ему покоя все время, пока Лоуренс вез его домой в кебе. Колби и Ардженти отправились восвояси, каждый своей дорогой. У Томаса это был последний день в Нью-Йорке, и они с Эмилией договорились пройтись по магазинам. У Джозефа были свои дела.

«Это вы убили ее». Сознание того, что он несет ответственность за гибель девушки, тяжелым камнем лежало на душе Финли. Его глаза задержались на рубине в диадеме девушки на секунду дольше, чем нужно, и в тот самый момент престуник проследил за его взглядом и заметил это. Парадокс, но, подумав, что она могла бы привлечь внимание Потрошителя в качестве потенциальной жертвы, он решил ее судьбу.

Прочитав письмо, Джеймсон, Ардженти и Колби принялись лихорадочно вспоминать, кто находился рядом и мог наблюдать за ними, но не смогли никого вспомнить. Финли пожалел, что в опере и на пресс-конференции не было Лоуренса – тот непременно узнал бы среди публики человека, присутствовавшего тогда в фойе театра.

Разговор за ужином не клеился. Чувствуя, что Джеймсон чем-то озабочен, Биделл предпочел оставить его наедине с собственными мыслями.

– Я в своей комнате, если вдруг понадоблюсь вам, – сказал он и вышел.

– Да-да… конечно.

Как ни странно, хотя многие считали Лоуренса душевнобольным, он отличался поразительной чувствительностью в отношении душевного состояния других.

Экономке Элис, не обладавшей столь тонкой интуицией и к тому же вынужденной находиться в пределах слышимости, пришлось взять на себя основную тяжесть раздражения хозяина дома. Сначала он выразил неудовольствие по поводу того, что она слишком шумно убирает со стола посуду. Затем крикнул, спрашивая, куда делись его бумаги, – не она ли задвинула их куда-нибудь?

В смятении женщина прибежала с кухни и качнула головой в сторону его письменного стола, на котором в беспорядке валялись бумаги.

– Я ничего не трогала там, мистер Джеймсон. Когда я видела их в последний раз, они лежали тремя аккуратными стопками. Я вытерла пыль вокруг них, не прикасаясь к ним.

Спустя некоторое время Финли поинтересовался, где его чай:

– Я просил приготовить его сто лет назад!

Элис с раскрасневшимся лицом вновь появилась в дверях и указала на серебряный поднос, стоявший на боковом столике.

– Я принесла его еще минут двадцать назад, сэр.

Джеймсон смотрел на поднос так, будто увидел привидение. Он даже не заметил, как экономка принесла его. Неужели он так глубоко погрузился в размышления?

– Да… Прошу прощения. Благодарю вас, – пробормотал он виновато.

Затем криминалист потрогал чашку. Она уже была холодной. Вероятно, у него случился еще один провал в сознании, как в опере. Сколько же минут он потерял? Провалы становились все продолжительнее, и Джеймсон не знал, с кем можно было бы поговорить о них. Единственным близким для него человеком был Лоуренс, но он не хотел напоминать помощнику о его собственном душевном расстройстве. Бывшего врача тетки Финли знал недостаточно хорошо, чтобы довериться ему. А если бы он рассказал об этом Колби, тот мог бы сделать слишком поспешные выводы.

Молодой англичанин вспомнил одного врача из больницы Святого Томаса, который жаловался на провалы в памяти своим коллегам. Те порекомендовали ему отдохнуть. Когда он вернулся через два месяца на работу, они сказали, что он выглядит все еще не очень хорошо, и отправили его в отпуск по болезни на год. Отпуск затянулся на два года, затем на три. Они могли бы сказать ему сразу, что он никогда не выздоровеет и не сможет работать.

Джеймсон взглянул на разбросанные на столе бумаги. Его не покидало смутное ощущение, будто там чего-то недостает, какой-то маленькой, но чрезвычайно важной детали, которая погребена в груде бумаг. С одной стороны лежали сделанные им рукописные копии писем Потрошителя. Какое фиаско они потерпели! Все их попытки добраться до него, проникнуть в его сознание закончились тем, что они сами стали объектами наблюдения… « не забывайте, я слежу за вами». Потрошитель мог приближаться к ним, когда ему было угодно, на расстояние в несколько ярдов и все же оставался для них не более чем тенью – таким же недосягаемым, как и в начале.

Неожиданно Финли испытал приступ клаустрофобии. Ему вдруг стало не хватать воздуха. Схватив пальто и трость, он крикнул Лоуренсу и Элис, что скоро вернется.

Дом ответил ему молчанием.

Прогулка придала Джеймсону силы и улучшила его настроение, но когда он, пройдя несколько кварталов, вышел на оживленную Четырнадцатую стрит, у него возникло ощущение, будто его мысли и чувства оказались выставленными на всеобщее обозрение.

На перекрестке с Пятой авеню он увидел электрический трамвай и решил прокатиться на нем. Эти трамваи все еще были новинкой, и Финли до сих пор не доводилось ими пользоваться.

– Вам куда, сэр? – спросил кондуктор.

– О, Центральный вокзал, пожалуйста.

Он был уверен, что именно туда и намеревался отправиться, когда садился в трамвай.

– Двенадцать центов. Благодарю вас.

Когда вагон тронулся, Джеймсон испытал странное ощущение. Его движение напоминало плавное скольжение, сильно отличавшееся от дергания кеба на конной и поезда на паровой тяге. В вагоне, кроме Финли, находились всего пять человек. Очень скоро он расслабился и начал испытывать удовольствие от езды.

Время близилось к десяти вечера, но на улицах все еще было многолюдно. Центр города освещался гораздо лучше, чем окраины, – такие, как, например, Четвертый округ. «Хотя порой это можно было бы воспринимать и как недостаток», – подумал Джеймсон, когда на пересечении с Бродвеем ему бросились в глаза кричащие рекламные щиты. Лили Лэнгтри в прозрачном платье, призывающая покупать мыло новой марки, яркостью своих красок соперничала с рекламой цирка Барнума и Бэйли.