Пьер Буало - Неприкасаемые

Славный мой Эрве! Он превосходно умеет зарабатывать деньги, но ничего не понимает в человеческой душе.

«Значит, по-вашему, — сказал я, — он ничего от нее не скрывал? Она, конечно, знала, что он ненавидит Барбье».

«Конечно».

«Итак, перед нами девушка, которая любит Ронана, хочет связать свою жизнь с ним, уже знает, вероятно, что беременна, и опасается безрассудств своего любовника или жениха — это уж как вам будет угодно. Разве с ее стороны не было бы естественно вымолить у Ронана обещание ничего не предпринимать против полицейского? Он бы уступил ей. Пообещал бы. Вам такая версия кажется правдоподобной?»

«Да».

«Итак, он пообещал бы, но как человек, подвластный приступам злобы, мог о своем обещании забыть. Другого объяснения нет. Раз это не я, значит, она».

Я видел, что Эрве сдался. Если посмотреть на дело с этой стороны, все становилось ясным. У меня не оставалось никаких сомнений. От отчаяния девушка, вполне естественно, пришла в ярость.

«Ваша версия сходится с письмом, которое она оставила, — заметил Эрве. — Я забыл, как там точно… „Я никогда тебе не прощу… Ты — чудовище…“ Словом, сами понимаете».

Я передаю Вам наш разговор почти слово в слово, чтобы Вы почувствовали, до какой степени я был потрясен, ибо задолго до этой встречи с Эрве ясно понимал, что все попытки переубедить Ронана тщетны. Катрин для него святая. А потому всю вину он перенес на меня. Его это устраивало. Ибо в глубине его души таилось нечто, к чему он не желал прислушиваться. Нехорошо писать об этом. Но я убежден, что прав. Ронан, увы, — это незаживающая рана, а я-то знаю, что это такое.

«Хотите, я поговорю с ним?» — предложил Эрве.

«Он перегрызет вам горло».

«Но надо же что-то делать».

«Оставьте».

«Да ведь он способен на любые, самые крайние действия».

«Я все это обдумаю».

Разглагольствовать я устал.

«Но раз вы невиновны, — повторил Эрве, — не сидите сложа руки. Слишком это было бы глупо!»

Я прервал его и, стремясь успокоить и показать, что не собираюсь, несмотря ни на что, воспринимать происходящее трагически, пообещал поехать с очередными экскурсиями. Это уже было нечто реальное. И его лицо тут же прояснилось. Уф-ф! А что, по-вашему, мне остается делать? Обратиться в полицию? Спрятаться? Написать Ронану и оправдаться? Перевернуть небо и землю в поисках Элен, тогда как меня самого преследует одержимый? Короче говоря, защищаться? Но мне как раз и не хочется защищаться. В этом я убежден. Трудно Вам объяснить почему. В некотором смысле я не могу быть на стороне Эрве против Ронана. Скорее я на стороне Ронана против себя. Ибо я вдруг понял, что для него я и все, что я олицетворяю собой, отождествляется с некой идеей, наивной, конечно, но высокой и чистой. Я был священником — значит, опорой, твердыней. Он пришел ко мне с таким безграничным доверием, что я могу назвать это лишь искренней верой. Верой абсолютной, без тени сомнения. Такой, какою и должна быть вера. Я говорю не просто так, на ветер: он оказал мне честь, считая, что может сказать мне все, что я могу все выслушать и все простить. А я выслушал и уехал. Сбежал.

С этой минуты в его глазах я был способен на все. Вот она, истина! У Ронана нет середины. Если бы Вы сказали ему, что я не мог на него донести, он бы Вам ответил: «А почему бы и нет? Он же отрекся от сана!» И Элен все воспринимает почти так же. Они оба бескомпромиссны в своей вере. Хоть двенадцать пуль в них всади! Бескомпромиссны! Вы понимаете, насколько они выше меня. Для них я человек скандальный. Так неужели я стану переубеждать Ронана, внушать ему, что он ошибается, что виноват не я?! Неужели я стану отнимать у него Катрин?! Да ведь это все равно, что убить его.

Ну а если он убьет меня? Тут, по-видимому, нужно положиться на то, что когда-то я, как и Вы, называл Провидением. Не знаю. Я напоминаю себе спрута, которого рыбак, как перчатку, кладет пальцами вверх. Спрут дергается в агонии, липкий, студенистый, весь в чернильных потеках. Я больше не могу. Пусть события развиваются своим чередом. Выбора у меня нет.

Я поблагодарил Эрве за все, что он для меня делает.

«Вообще говоря, не будем преувеличивать опасность, — сказал он мне с обычной своей улыбкой. — Может быть, Ронан просто хочет нас попугать. И мы, может быть, напрасно пугаемся».

Так говорят с больным, зная, что он обречен. И все же, повинуясь голосу совести, Эрве добавил:

«Но я вас предупредил. Будьте осторожны!»

Милый мальчик! Ему так хочется чувствовать себя хорошо — и морально и физически. Ему нужна совесть, скроенная так же удобно, как его дорогой клетчатый костюм. Эрве может быть спокоен. Я принимаю его таким, каков он есть, — славный и эгоистичный. Да и по какому праву могу я его судить? Я ведь служу у него!

Не знаю, когда теперь напишу Вам. Быть может, уже никогда. Будьте со мной, хотя бы мысленно. Это мне поможет не свернуть с пути.

Ронан перечитывает написанное:

Настоящим воякой (если не считать фамилии) [17] Игра слов: «гер» по-французски — «война». был не Ваш муж, а я. И теперь мне осталось выполнить последнюю миссию. Я твердо намерен довести ее до конца. После чего я избавлю Вас от своего присутствия. Конечно, существование мое помогло бы Вам приумножить Ваши христианские добродетели, но зато Ваше милосердие, вызывающее всеобщую зависть, в конце концов несколько поизносилось бы. Я заранее знаю, что моя последняя воля не будет исполнена, но все же прошу Вас похоронить меня рядом с Катрин.

Прощайте. Разрешаю Вам думать, что исчезаю из жизни в последнем приступе безумия. Это поможет Вам соблюсти приличия.

Он запечатывает конверт, наклеивает марку. Через несколько часов он опустит в Париже это письмо. И когда оно дойдет до адресата, игра уже будет сыграна. Ронан проверяет револьвер, кладет его в чемоданчик. Последний раз он окидывает взглядом кабинет, спальню. Выходит из дому. Его уже нет.

Туристы, весело переговариваясь, один за другим влезали в автобус. Кере, стоя рядом с шофером, пробегал глазами список: сорок два пассажира, прибывших кто откуда. Несколько бельгийцев, пара из Германии, а остальные — пенсионеры, укрывшиеся здесь от толчеи летних отпусков… Дютуа, Мартен, Гобер, Перальта, де Гер… Кере поднял глаза. Де Гер!.. Ронан выбрал себе место сзади и разглядывал уличную толпу. Кере постепенно узнавал под жесткой маской заострившегося лица прежнего юношу, который, возникая из дымки стольких лет, будто играл с ним в прятки и то явственно проявлялся, то исчезал. Сердце Кере оглушительно билось. Если Ронан появился здесь, значит… Выйти уже нельзя! Слишком поздно.