Рустем Сабиров - Гном и Кассандра

— Детка, ты ведь не думаешь, что племянник мой такой весь розовый фламинго, целочка в тумане, добился опекунства, которого, кстати, я вовсе и не просила, держит меня тут дармоежкой и тратится на сиделку, из любви к престарелой тетушке?

Шел уже третий день ее работы. Они сидели на кухне и пили какой-то цветочный чай с непроизносимым индокитайским названием.

— Не, не думаю, — Аля отхлебнула из чашки и благодушно зажмурилась. — Я как-то вообще не думаю о том, что меня не касается. Мое дело…

— Я твое дело уже поняла. Но во-первых, там, в квартире на Олькеницкого, прописан, кроме меня, и его сын. Добился-таки, гаденыш, не мытьем, так каканьем. Знаешь, чем примитивнее создание, тем совершенней у него дар убеждения. Сейчас сынок живет в Питере с дамочкой, которая годится ему в мамы. А в Питере он живет потому, что Инга, нынешняя жена, Стаса уже покушалась затащить его в постель, причем, как я понимаю, небезуспешно…

— Я, Ивсталия …

— Слушать сюда! Когда наш дом на Олькеницкого снесут, а когда его снесут — бог весть, так вот, когда его снесут, сынок его получит квартиру. Вопрос в том, кто сдохнет раньше, я или дом. Если я, то сынок его получит однокомнатную хавиру на выселках. А ежели дом, то сыночек, звать его, кстати, Игнатий, в честь деда, такого же дундука, так вот, он получит квартиру сравнительно сносную, а меня верней всего предполагается списать в дом престарелых на картофельный суп с шелухой и килькою в томате. На всю оставшуюся жизнь. А?

— М-да, — сочувственно кивнула Аля и вновь отхлебнула из чашки. — Так они сейчас ждут не дождутся, покуда вашу халупу снесут?

И тут красноватое, вспухшее веко старушки Ивсталии чуть приподнялось и под ним как будто зазмеилась махонькая искорка. Тут же и потухла.

— Ага! Но… тут есть некое «но». Тут, видишь ли, вся моя родня носится с каким-то кладом! Обстукивают стены. Добыли металлоискатель. Сапёры ее величества, итит твою! Соседи даже в милицию хотели заявить. Шапец полный. Вот почему вся моя родня — как на подбор, тупые, как шпалы?..

— Так нету что ли клада-то? — поинтересовалась Аля, простодушно хрустнув сухариком.

Тут искорка вновь чиркнула и пропала.

— А ты сама как думаешь?

— Я, тёть Тась, вообще ничего не думаю. Думать с проком надо. Без проку даже ежик не фырчит.

— И что, совсем неинтересно?

— Совсем-совсем. Я, тёть Тась, в детстве книжку читала. «Остров сокровищ». Вот там интересно было: пиастры, пираты! Карамба-коррида и черт побери!

— Fifteen men on the dead man's chest, — вдруг произнесла нараспев с старушка Ивсталия.

— Чего, чего? — не поняла Аля.

— Я говорю — пятнадцать человек на сундук мертвеца. Ты пей чай-то, пей. А то ссохнется. А вообще, ты мне определенно нравишься. Мне по душе люди, которые в нужный момент могут убедительно врать. А сейчас — маленькая просьбишка. Попробуй с полчасика перестать валять дурочку, а?

— Я-то попробую. Так ведь и пробовать с проком надо.

— А это от тебя зависит. Стасик тебя просил выведать про клад. Так?!

— Ага.

— Умница. Поморочь ему голову подольше. Дело нехитрое. Теперь о кладе. Клад есть, — Ивсталия выждала тяжеловесную паузу, буравя глазами беззаботно хлюпающую чаем Алю. — Есть. Только — не в доме. То есть, в доме, но не в квартире… Ты меня вообще-то слушаешь, или нет?! — она вдруг властно возвысила голос.

— Ага.

— В доме, — тут тетушка Ивсталия перешла на ужиный шепоток, — есть подвал. Там хранили картошку зимой, соленья-варенья. Хлам разный. В доме девять квартир было, ну и девять отсеков в подвале. Потом в девятой квартире хозяин помер, профессор Сёмин, царствие небесное. Жену схоронил и женился на аспирантке. Сын у него малолетка остался, придурковатый чуть-чуть. Ну а как помер профессор, аспирантка квартиру продала соседу с восьмой квартиры, а дурачка, ясно дело, в детдом со всеми почестями. Сосед две квартиры соединил, а подвал ему — без надобы. Вот там он и лежит. Клад. Там и лежать бы ему, да дом снесут не сегодня завтра. Что молчишь?

— Дык, слушаю я. Интересно же…

— Я просила дурочку не валять? Просила?

— Ладно. А можно чаю еще?

— Можно… Погоди. Давай-ка вот что. Ты ликеры употребляешь?

— Я-то? Да я… Как-то пробовала. Аморетто что ли?

— Тьфу! Это который в ларьках продавали? Достань-ка из шкафчика… Да не там! Выше! Во. Пробовала когда-нибудь? Куантро! — старушка Ивсталия произнесла это с парижским грассирующим «р» и прицокнула языком. — Айда что ли по чуть-чуть?

— Так вот. Клад, повторю еще раз, есть. Вернее, коллекция. Редких золотых монет. Совершенно уникальная. Ее начал собирать мой дед, профессор всеобщей истории Императорского Петербургского университета, и продолжил мой отец. Когда папа понял, что его посадят, он коллекцию упрятал. От беды, говорят, не простеречься. Энкавэдэшники перешмонали дом, и искали они уж точно не шифрограммы абвера, а коллекцию. Не нашли, и каблуками не выбили, хоть и старались. Папа отсидел свой червонец, вернулся, забрал меня из детдома и спрятанное нашел. В коллекции — около ста единиц. Монеты редчайшие. Золотые червонцы Бориса Годунова, византийский золотой солид, испанский дублон времен Филиппа II, отчеканенный в Перу, двойной луидор Людовика ХIII. Ну и знаменитый нобль Генриха IV. Сказка! Даже если просто тупо переплавить эти монеты в слиток, это уже — деньжищи!

Всё, что надо сделать, это вытащить чемоданчик из подвала. Подвал не заперт, там давно никто ничего не хранит, — тут тетушка Ивсталия перешла на зловеще тихий шепоток, хотя до того говорила как-то театрально громко. — Найти секцию 9. Там вдоль стены — полки. Возле окна, над батареей — дощатый ящик. Там хлам несусветный. Под ним — чемоданчик. Взяла его, сунула в рюкзачок, потом сразу на вокзал. Автобусная остановка почти возле дома садишься в шестьдесят третий, едешь на вокзал, кладешь в камеру хранения. Наутро сообщишь мне номер. Вся работа.

И еще. Одевайся этак попроще да поплоше. Ночью, говорят, все кошки серы, а уж серые — и вовсе невидимки.

— А я что, серая?

— В зеркало-то глянь. Или не гляделась ни разу?

— Ладно. И что я с того буду иметь?

— Думаю, на твой век достанет.

— А нам не думы ваши надобны, потому как век наш никем не мерян, кроме Господа нашего, — заговорила вдруг Аля, да таким складным шепотком, что сама поразилась. Не иначе как с «Куантро». — Нам бы дату с подписью, да сумму прописью, да галочку, где ручку приложить…

— Ладно. Семьдесят тыщ устроит? Устроит. Но только после номера в камере хранения.

— Вы считаете, семьдесят тысяч мне хватит на всю оставшуюся жизнь? Это, матушка, на месяцок. А я немножко больше думаю прожить.

— Нахалка. Ладно, сто. Больше не могу. Не могу и всё. Как будет угодно. Ну так как, угодно?