Лилия Беляева - Убийца-юморист

И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:

— А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?

— Первые самые — от руки. Потом на машинке… Я уже с машинки перепечатывала, — сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:

— Он и от руки писал… и на машинке печатал… Как ему хотелось, так и поступал. Но, — она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:

— Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать… Лишь бы бежать! По улицам, переулкам… Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку… Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя «это» происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще… Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, — так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ… Да ведь и губы дрожали тоже… Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах… Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы… И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз… Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша — он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, — вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но — дети, дети… Сердцу и сейчас больно! Так больно!

Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но… мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями…

То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями… Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, — они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не «рисовали» себе бровки-губки, не румянили щечки…

И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод… Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова… для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков… Чтобы только скрыть самое главное — свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и… кое-что похуже, кое-что пострашнее…

— Значит, Клавдия Ивановна, — сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, — Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!

— Да нет, — вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:

— Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но… с чего мы начали?

— С Софьи Марковны, которая…

— Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет — это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония… Пройдемте…

Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских «перестроек»: деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.

Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В. С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.

— Видите? — Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. — Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку… Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: «Не говори: «как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его».

И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала…

— Клавдия Ивановна, а что вы думаете, — я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, — что вы думаете об истории с листком…

— Каким листком?

— Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей… Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича…

— Ах, это! — она жестко поджала губы. — Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили… Я не поверила. Но… Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия…

Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я — за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:

— Вы совсем против демократии?

— Голубушка! — старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. — Какая демократия! Как были в прежние временя кланы, команды из самых сильных, волевых, целеустремленных, так и остались. Только в прежние времена откровенных бандитов, грабителей не было наверху. Биографии просеивались сквозь сито. А сейчас любой мерзавец при деньгах может занять высокий пост. Любой наглец может ошельмовать честного человека! Я поэтому не жалую газетчиков. И вас должна предупредить: не позволю никаких наветов на Владимира Сергеевича. Как бы я к нему лично не относилась… Но мои дети и внуки носят его фамилию. Ради них я никогда не скажу про Михайлова то, что… Никогда. Хотя, признаюсь, если бы захотела, то… нашла бы что сказать про него…

— Что-то очень страшное знаете про Владимира Сергеевича? — вкрадчиво, улыбчиво позволила я себе пошутить. А вдруг… — Например, он в юности съедал за обедом по целому младенцу… Жуткая картинка!

Женщина лукаво прищурилась:

— А хотя бы и страшненькое. Но оно со мной и умрет. Хотя, — она повертела белую пуговичку на кофточке, — если бы я не была ограничена потребностями семьи… если бы честь моих детей и внуков не пострадала — я бы давно написала и выпустила такие мемуары, что новая его жена-вдова… забыла б, как к его могиле ходить и болтать про святую любовь к святому человеку. Господи! — она истово перекрестилась. — Прости меня и отгони соблазн расплаты! Но, признаюсь, — она смотрела на меня почти привязчиво, признаюсь, с самого первого дня, как он нас бросил, хотела написать мемуары не мемуары, а что-то вроде… Чтоб сокрушить его счастье с этой наглой Софкой из Жмеринки! Но дети… И, все-таки, он ушел из квартиры и ничего не взял, все нам оставил.