Вячеслав Воронов - Скальпель

Выпив крепкого чаю, морщась от болей во всем теле, я надел джинсы с футболкой, кроссовки, и спустился к входу в подъезд. Стоя под козырьком, я наблюдал, как гроза накрыла жилые районы. Разобрался ветер, дождь припустил сильнее, россыпь водяных капель заносило и под козырёк, обдавая меня приятной после долгой жары прохладой. Панельные стены девятиэтажек, намокнув, уродливо почернели, обретя еще большее сходство с казематами, где ютились, страдали, исходили кровью человеческие души. Глазницы этих узилищ незрячим взором глядели в мир, в пелену дождя, в серую беспросветность туч, отражали внезапное полыхание молний, которые лишь на мгновение освещали мрачный, тусклый, в одночасье утративший краски мир.

Я вышел из-под козырька и медленно побрел вдоль дома. Футболка моя под проливными струями намокла в одно мгновение, тело, привыкшее к жаре, стал бить озноб. Я не обращал на это внимания, находя в дискомфорте, в малом страдании некое очищение. Снова сверкнула молния, тот час утвердившись громовыми раскатами, и я поднял глаза к небу, откуда изошел небесный огонь.

Там, на неописуемой высоте, в заоблачных далях, вдали от земной суеты и людского коварства, могло быть спасение, опора для души, вечно страждущей, неприкаянной души, которая разрывается нечистыми желаниями, чувством долга, стремлением к гармонии. Там могли быть справедливость, восторг, вечная беззаботность — то, чего не нашел я на грешной земле, среди безразличия, грязи и отчаяния. И я хотел уже, чтобы тело мое страдало, било ознобом ещё больше. Для этого я и шел под дождем, никуда не торопясь, поливаемый небесными потоками. Я уже почти ненавидел свою плоть, презирал земные проблемы, отвергал земной удел. Как глупо и мерзко было все, что я делал последние несколько дней — и в то же время необходимо, чтобы уразуметь всю мимолетность земных потуг.

Сомнения в этот вечер еще донимали меня. Они зарождались где-то в темных закутках души, всплывали на поверхность, как морские чудища из глубин океанских вод, и будоражили совесть. Я не подавлял их, а просто не обращал на них внимания, и они ныряли обратно, не найдя поживы, в темный зев бездны.

К ночи я почувствовал голод. В доме еды не было ни крошки, и я отправился в супермаркет, купил там хлеба, масла и сыра. Придя домой, я соорудил бутерброд и съел его. За первым последовал второй, после чего я разделся и улегся в постель.

Уснул я на удивление быстро. Мне снилось совсем не то, что занимало воображение последние часы. Я был сотрудником спецслужб в чине полковника, который выполняет ответственное задание. Дом в элитном районе столицы, известный бизнесмен, застывший без движения в кожаном кресле. Размышлял ли он, как выйти из положения, холодно и расчетливо перебирал варианты, обдумывая очередной ход? Или мысленный ступор охватил его мозг, снизошло осознание тупика, проигранной партии, предчувствие того, что он обречен?

На улице вовсю гулял ветер, шумели под его напором дубы и клены, переговаривались между собой, обсуждая людское безумие, грязную возню, в оправдании которой двуногие год за годом, столетие за столетием так поднаторели, извратили свои языки, подстроили работу извилин, сердечных сокращений. А он отказывался верить, что это конец, что возможно такое безумие. Пистолет в моей руке, ледяной блеск в глазах. Не подведи, полковник, родина смотрит на тебя, надеется на тебя. Работа, всего лишь работа, ничего личного, всего лишь чистка рядов, кляп в рот врагу. Звериная грызня, свора волков, дерущихся за добычу; кто может представить себе пресыщенного волка, который с пеной у оскаленной пасти впивается зубами в горло своему собрату — фантасмагория, горячечный бред, картина из реальности иного мира. Кто может вообразить сытых неандертальцев, вырывающих друг у друга кусок брызжущего кровью мяса, когда рядом целая туша убитого мамонта — идиотизм, сумасшествие, деяние за порогом адекватного восприятия мира. Ужас в глазах осознавшей свою участь жертвы, но все же неприятие конца — кто угодно, только не я… Но работа есть работа, раскаленная пуля прощается со стволом, который захлебнулся пороховыми газами. Время останавливается, замирают птицы в полете, застывают океанские волны, меркнет свет солнца. Тварь должна быть уничтожена, творение гибнет вместе с тварью; безумие остановлено, разум низвергнут в бездну вослед безумию; плоть отдана во власть всеохватывающего тления, душа вслед за гибелью плоти прекращает свои невидимые вибрации. Человек — примирение между материей и духом, золотая середина, венец творения, мера всех вещей…

Пуля разрывает лицо, вместо носа — страшная дыра, кровь брызжет фонтаном. Должно выглядеть, как самоубийство, но дух жизни все еще цепляется за тело. Какая оплошность — дрогнула рука; как же это, ведь мне не впервой. Еще один выстрел, еще одна мера свинца впивается в беззащитную плоть, разрывает черепную коробку, разбрызгивает мозг. Какой волевой был человек, решивший покончить с собой. После первой пули, несмертельной, но разнесшей лицо — второй выстрел.

Когда я проснулся, уже светало, облака разошлись, и с востока подымалось почти ненавистное уже жаркое солнце. На асфальте стояли лужи, на оживших листьях деревьев подрагивали капли воды, но и признаков того, что вчерашний дождь вернется, не было.

Я поднялся с постели, преодолевая боль во всем теле, медленно прошел в коридор и посмотрел в зеркало. Левый глаз подпух и заплыл синяком, нос со ссадиной на переносице тоже припух. Я безразлично отвернулся от зеркала и бесцельно прошелся взад-вперед по квартире. Везде царили хаос и запустение. Моя измазанная кровью, порванная и смятая футболка валялась в спальне на комоде, грязные джинсы приютились на полу. Дверцы одежного шкафа были распахнуты, обнажая ворохи одежды, давно забывшей, что такое порядок. В гостиной и кухне было не лучше: на столе громоздились немытые стаканы вперемежку с остатками еды, на полу валялись пивные бутылки. Мебель, словно одеялом, была укрыта густым слоем пыли.

«Если ударят тебя по морде, — вдруг подумалось мне, — подставь ее еще раз. А что остается? Подставь еще раз сам, иначе дадут не раз, а двадцать раз. А возьмут одежку — отдай и другую». И не «одежку», а машину у меня забрали, и что, черт возьми, мне делать по этому поводу? Забрали, а я и бумаги подпишу, никуда не денусь.

Это ты отдашь ради сына — подумал я, ради того, чтобы Руслан вернулся домой. «Я все отдам, что надо, только чтобы сын вернулся, живой и здоровый» — с услужливой готовностью подумал я. Мысль, что я веду нечистый торг, пришла мне в голову. Но, не в силах больше думать, не в силах что-либо предпринимать, я устало махнул рукой. Я будто напоминал тому, к кому обращался, кого горячо упрашивал вчера, стоя лицом к востоку, о своих обещаниях.