Йоханнес Зиммель - Ответ знает только ветер

Наконец женщины покончили с расчетами, и Альфонсина получила причитающиеся ей деньги. На прощанье она опять пожала мне руку, и я слышал, как она шепталась с Анжелой в прихожей. Входная дверь щелкнула. Анжела вернулась в гостиную.

— Вы только что завоевали женское сердце, Роберт. Речь об Альфонсине. Она говорит, вы очень симпатичный мужчина.

— Ах, уже действует, видите? Просто я ничего об этом не ведал, но, оказывается, мое воздействие на женщин сравнимо с действием землетрясения.

— Что я и имела в виду, — сказала Анжела, — мсье подобен штормовому ветру. Что угодно мсье на ужин? Я же не знала, что получу приглашение на обед, поэтому у меня в холодильнике масса цикория. Так он долго остается свежим. Салаты весьма полезны для здоровья, — сказала она наставительным тоном школьной учительницы. — Я очень часто ем салаты. Вы тоже?

— Да, конечно, — ответил я. А сам даже не помнил, когда ел салат в последний раз.

Мы решили, что на ужин у нас будут антрекоты и салат, а в придачу — хрустящие белые длинные батоны: Альфонсина купила целых три. Анжела повязалась пестрым фартуком, а я сел на низенькую скамеечку в кухне, которую заприметил еще утром, и наблюдал, как она жарит антрекоты и готовит салат из цикория. Вдруг она вскрикнула: «Последние известия!»

Она включила маленький японский телевизор, стоявший в кухне, потом сбегала в зимний сад и в гостиную, чтобы и там включить аппараты. Большой телевизор она подтащила вплотную к открытой стеклянной двери на террасу.

— Не могу жить без новостей со всего мира, — сказала она, вернувшись в кухню. Мы стали слушать. Первым делом диктор сообщил то, чего я ждал: Англия отпустила курс фунта стерлингов! Паника во всех странах, особенно в Италии и Японии. Многие биржи, в том числе Лондонская и Франкфуртская, не откроются в понедельник…

Анжела работала у плиты и у разделочного стола, а сама слушала и время от времени взглядывала на экран маленького телевизора «Сони». Она ничего не комментировала, она всасывала все услышанное, словно губка, в эти минуты с ней нельзя было заговаривать. Никогда я не видел, чтобы женщина так быстро справлялась с готовкой. Она сделала мне знак следовать за ней и побежала в зимний сад. Там она вынула из шкафа тарелки, серебряные приборы и блюда. Так же бегом отправилась на террасу, там мы вместе накрыли большой стол под тентом. Здесь, наверху, веял слабый ветерок, такой свежий и благодатный после жаркого дня в городе. Небо стало бутылочно-зеленым, уже заметно стемнело. Словно тени, почти беззвучно скользили мимо нас и над морем огромные авиалайнеры, только взлетевшие или шедшие на посадку в Ницце. На террасе тоже можно было слышать и видеть дикторов телевидения. Стачке английских докеров по-прежнему не видно конца. На будущий вторник объявлена всеобщая стачка железнодорожников в Италии. Катастрофа в море у Тенерифе. Самые интенсивные за последние месяцы налеты американских дальних бомбардировщиков Б-52 на севере Вьетнама…

Анжела вновь понеслась в кухню, где антрекоты шипели на слабом огне, посмотрела на них, ткнула вилкой, перевернула, сунула мне в руки бутылку «Розэ» и два бокала и знаком велела отнести их на террасу. Сейчас ее зрение и слух были целиком поглощены известиями с экрана. Ужин был готов. Мы вместе вынесли еду на террасу, полную цветов. Я видел где-то далеко внизу бесчисленные огни города, белого города у моря, красные, зеленые, голубые и белые огоньки судов, три иллюминированных парохода, огни шоссе вдоль горной цепи Эстерель. На небе ни единого облачка. Цветы светились каким-то волшебным светом в лучах электрического фонаря, освещавшего террасу. Откуда-то доносилась тихая музыка. Все еще передавали известия: угон самолета в Чили. Тяжелые бои между католиками и британскими солдатами в Северной Ирландии…

На самолетах, пролетавших мимо, теперь тоже зажглись габаритные огни, они все время нам подмигивали. Антрекоты были не до конца прожарены, как я хотел, а в зеленом салате попадались и ломтики свежих огурцов, и маленькие луковки, и другие растения, названия которых я не знал, а вино было терпкое, с четким вкусом. Последние известия кончились. С Анжелой опять можно было говорить.

— Знаете, сколько стоит такая вот бутылка «Розэ»? Три с половиной франка! Мыслимое ли дело? — Она встала и выключила телевизор, свет из гостиной падал на террасу.

Когда мы покончили с едой, я помог Анжеле отнести все на кухню, где все еще работал японский телевизор. Она выключила и его, и тот телевизор, что стоял в зимнем саду.

— В двадцать три часа опять будут передавать новости, — сказала она. — Они будут продолжаться, пока я не застану Паскаль Трабо дома. Когда они возвращаются после прогулки по морю в Порт-Канто, они обычно еще долго сидят с друзьями на палубе и что-нибудь пьют. А что будем пить мы? Думается, шампанское. — У нее был очень вместительный холодильник, из которого она теперь вынула бутылку. На этикетке значилось: «Энрио», 1961.

— Бокалы вон там. Откройте, пожалуйста, бутылку, хорошо? А я пока быстренько переоденусь, — сказала Анжела.

Перед ужином она сняла фартук, а теперь помчалась в спальню. Я открыл бутылку, отнес ее вместе с двумя бокалами на террасу и поставил на столик, стоявший перед креслом-качалкой. Отсюда можно было смотреть на город и море поверх парапета там, где не было беседки из планочек. А высота парапета была всего метра полтора.

Анжела вышла из спальни. На ней был просторный коричневый халат с очень широкими расклешенными книзу рукавами и высоким бархатным воротом. Я налил рюмки. Анжела села рядом. Далекая музыка умолкла, стало так тихо, словно мы с ней были единственные люди на земле. Анжела принесла сигареты и пепельницу.

— В самом деле, вы курите слишком… — начал я, но оборвал себя на полуслове, щелкнул зажигалкой, дал ей прикурить и сам закурил.

Так мы сидели, курили, прихлебывали вино, молчали и глядели на огоньки в море и в городе. Выкурив несколько сигарет и раскупорив вторую бутылку шампанского, Анжела вдруг заговорила, очень тихо…

— Я вас обидела.

— Меня? Да что вы! Вовсе нет!

— Да. Обидела. Когда мы с вами только познакомились. По телефону. Я сказала, что говорю по-немецки, но не люблю этот язык.

— Да, я помню, — ответил я и вдохнул свежий, пронизанный солнцем аромат ее кожи.

— Я хочу объяснить, почему…

— Зачем? Я и сам могу догадаться. Это не имеет значения.

— Сами вы не можете догадаться. И это имеет значение. — Она говорила очень тихо и медленно, очень четко выговаривая французские слова. — Что вы делали во время войны?

— Воевал.

— Разумеется. В каком звании?

— Ефрейтор. Выше этого не поднялся.

— И бывали во Франции?

— Да, — сказал я. — Но только после войны. Когда она началась, мне еще не было шестнадцати. После призыва меня сразу послали на восточный фронт. Там я в сорок пятом попал в плен. На три года. Повезло.