Стефани Оукс - Священная ложь [litres]

– Знаешь, это одна из моих любимых книг. Помочь тебе с ней?

Я соглашаюсь, и она поднимает с пола сумку и выкладывает на матрас стопку книг и тетрадок.

– Вот, захватила с собой на всякий случай.

Мисс Бейли берет одну из тетрадей со спиральным корешком и открывает ее на странице, где отпечатаны гигантские буквы. Проводит пальцем по строчкам и четко, во весь голос называет каждую.

Я повторяю вслед за ней:

– М-м-м.

– О-о-о.

– Х-х.

И звуки вдруг складываются в слова. М-м-о-о-о-х звучит совсем как «мох». «Д-д-у-у-у-б» превращается в «дуб». Я невольно улыбаюсь. До чего же здорово вновь открывать для себя звуки, особенно здесь – в месте, полном бетона и железа. Я читаю слова, и в камере расцветает лес, пахнет землей, а сквозь сосновые ветки пробивается солнце, принося с собой ощущение, что я больше никогда не буду одна.

– Я никогда не бывала в Диснейленде, – говорит Энджел.

Она сидит, скрестив ноги, на полу возле моей койки и поигрывает с черными пластиковыми бусинами на концах косичек.

– Так нечестно, – отвечаю я.

– Это еще почему?

– Потому что я, разумеется, тоже не бывала в Диснейленде. Я за всю свою жизнь вообще побывала только в четырех местах.

Мы с Энджел играем в одну игру, знакомую ей по школе. Если б я ездила в Диснейленд, то должна была выпить из чашки с водой. Тот, кто первый побежит писать, – проиграл. Энджел говорит, с водой не так интересно, как с другими напитками, но тоже пойдет.

– Ладно, – Энджел кивает. – Я никогда не знала… настоящего отца.

Я смеюсь.

– Если бы!

Поднимаю культями чашку с пола и вливаю в рот воду.

– Я НИКОГДА НЕ ЦЕЛОВАЛАСЬ С ДЕВЧОНКОЙ, – доносится из коридора вопль.

– Рашида, ты с нами не играешь! – кричит в ответ Энджел.

– А почему нет? – отзывается та. Ее камера этажом ниже нашей. – Трейси у врача, а Венди со мной не разговаривает, потому что я продала ее «Скиттл». Мне больше не с кем играть.

Энджел хмыкает.

– Ладно, твоя взяла… Но сейчас очередь Минноу.

– Эй, а кто-нибудь выпил? – спрашивает Рашида. – Целовались вы с девчонками или как?

– Иди сама глянь, – предлагает Энджел.

Я слышу, как Рашида швыряет пластиковый стаканчик в стену, и кто-то из охранниц сердито ее одергивает.

– Я никогда не стреляла из пистолета, – тихо говорю я.

Энджел прекращает улыбаться, поднимает чашку и пьет.

– Кстати, – произносит она вдруг, – вспомнила про генетику…

– Какая связь между пистолетом и генетикой? – удивляюсь я.

– Энджел, кому нужна твоя заумная хрень? – доносится опять голос Рашиды.

– Рашида, почему бы тебе не хлебнуть шампуня и не заткнуться? – орет ей в ответ Энджел. – Так вот, генетика… Ты ведь знаешь, что мы унаследовали многие черты от предков? Этот процесс обычно занимает тысячи лет, но иногда все происходит гораздо быстрее – некоторые повадки ты заимствуешь у родителей. Мама, например, научила меня стрелять из пистолета и срать на чужое мнение. Вот и все, чем я ей обязана… А, нет, еще она рассказывала, как выветрить мет из одежды, чтобы не воняло… А отца я совсем не знала. Вроде он был каким-то мелким бандитом, с которым она переспала в обмен на сигарету… В общем, мне, наверное, повезло. Я могла сама решать, кто из меня вырастет. В то время как большинство девчонок здесь привыкли извиняться за каждый свой шаг. Это буквально прописано у них в генах. Что ни скажут – то «извините», да «простите», да «я не хотела»…

Энджел глядит на меня и, наверное, думает, что я тоже из таких. Даже не потеряй я руки, вряд ли отважилась бы выстрелить из пистолета – хотя бы потому, что это очень шумно.

– А как понять, – спрашиваю я, – что правильно, а что нет?

Энджел сердито морщится.

– И что тут можно не понять?

Я молча опускаю голову.

– Приведи пример, – настаивает она.

– Пророк рассказывал нам разные истории… Чтобы запугать.

– Какие, например?

– Тебе правда интересно?

– Развлеки меня.

– Ладно, – говорю я, копаясь в воспоминаниях. – Как-то зимой, когда мне исполнилось пятнадцать, под вечер, уже совсем стемнело, а я стояла на берегу пруда и шилом колола лед, чтобы набрать воды и устроить стирку…

Пальцы вконец посинели. Это была работа на весь день – ломать лед, таскать по одному ведру за раз; а те текли, и принести надо было штук восемь, если не десять. Причем, разумеется, в одиночку, без посторонней помощи.

И вдруг в тишине раздался лязг. Я выронила шило и бросилась бежать в Общину, не замечая, как больно хрустят коленки и кровоточат исцарапанные пальцы. Когда я подоспела, во дворе уже толпились люди, одетые в синее. Констанс, уставившись на меня ледяными глазами, тут же вцепилась мне в руку.

На крыльце стоял Пророк, трезвонил в висевший там колокол и широко, даже свирепо улыбался.

– Смотрите, – крикнул он во весь голос. – Узрите силу Господа нашего!

Он вскинул руку.

Высоко во тьме по мутной пелене неба несся крошечный огонек размером со спичечную головку. За ним тянулся тонкий огненный след.

– Звезды падают? – спросили из толпы.

Пророк перестал бить в колокол, и рука его застыла на веревке.

– Нет! – крикнул он, спускаясь к людям. – Это война! Язычники нападают! И глядите! Господь им противостоит. Эти огни – бомбы, которые должны сжечь нас в адском пламени, но они сгорают в Божьем куполе, что нас хранит.

В небе вспыхнул еще один огонек. Дети испуганно захныкали и забились матерям под юбки, но Пророк принялся их успокаивать: мол, опасности нет, пусть узрят свидетельство Божьей силы, Его любви и защиты. Я глядела на Констанс. Ей тогда было девять, волосы она заплетала в косу и перебрасывала ее через плечо. Сестра разинула рот так, что было видно потрескавшиеся уголки губ, и запрокинула голову. Все в изумлении вздыхали, даже взрослые, совсем недавно называвшие бомбы в небе звездами.

К ночи у всех ныли шеи, а сердца были полны счастья и уверенности в Господней любви. Решимости, что мы движемся верным путем. У всех, кроме меня.

– Почему? – спрашивает Энджел.

– Я кое-что вспомнила. Может, по телевизору видела или слышала в детском саду, куда меня водили родители еще до Пророка и Общины… – Я вздыхаю. – Я вспомнила, как называются эти огни.

– Метеориты, – говорит Энджел.

Я киваю. Если я вспомнила это слово, наверняка и многие взрослые должны были его помнить. Меня тогда охватило странное чувство. Я не знала почему – и до сих пор не знаю, – но метеориты вызвали у меня растерянность. Еще не сомнения, нет. Просто чувство, будто нечто во мне вдруг надломилось, тогда как все вокруг остались целыми.

– Тебя хочет видеть Филип Ланкастер, – говорит на следующий день доктор Уилсон.

Я смотрю вверх. Два раза сильно моргаю.