Эбигейл Дин - Девушка А

— Не знаю, надолго ли я смогу остаться, все зависит от работы.

— А ты скажи им, что у тебя умерла мать. По такому случаю тебе положены какие-то дни.

Залаяла собака.

— Черт! — сказал Итан.

— Я думаю, что смогу.

— В пятницу. Когда сядешь на поезд — звони.

Как в самом начале, так и в самом конце — только Итан и я.

Первыми родились — последними усыновлены.

На то, чтобы уладить все формальности, ушло несколько месяцев. О том времени у меня осталось мало воспоминаний, и каждое из них теперь казалось мне утрированным, как будто я взяла чью-то чужую историю и вообразила, что она — обо мне.

Когда я очнулась, со дня моего бегства миновало уже несколько дней и несколько операций. Медсестры усадили меня в ванну и принялись мыть. Понемногу проступала кожа — белая; я и забыла, что она такая. Меня отмывали несколько часов, и каждый раз, когда они останавливались, я просила их продолжать: грязь была у меня в ушах, в локтевых сгибах, между пальцами на ногах. Когда они закончили, я ухватилась за ванну и отказалась вставать.

— Еще не все отмыли.

Я отчаянно не желала вылезать из воды, из ее тепла. Я чувствовала себя будто в ласковом море Греции, в которую мы с Эви мечтали переехать.

На лице и плечах у меня вырос тоненький пушок.

— Это твой организм пытался согреть тебя, — объяснила одна из медсестер в ответ на мой вопрос; потом она отвернулась и всё оставшееся время, пока не вышла из палаты, старалась больше не поворачиваться ко мне лицом. Синяки понемногу бледнели, превращаясь в размытые желтые пятна. Кости переставали выпирать, отступая обратно под плоть и жир.

Я думала о том, как же в больнице может не нравиться? Как можно хотеть уйти отсюда? У меня была своя палата. Меня кормили три раза в день. Терпеливые доктора объясняли, что со мной и зачем мне делают операции. Все медсестры ласково разговаривали со мной, и, когда они уходили, порой я даже плакала в этой чистой мирной комнате, как плачут от доброты, вдруг встретившейся посреди ужасного дня.

По ночам во сне я звала Эви и просыпалась. С ее именем на устах. Все вокруг утешали меня. Говорили, она в другой больнице и увидеться нам пока нельзя.

Проснувшись однажды — это случилось примерно через неделю после того, как я впервые пришла в себя, — я обнаружила в своей палате незнакомку. Она сидела на стуле рядом с кроватью и просматривала папку на кольцах. В те несколько мгновений, пока она думала, что я еще сплю, я успела ее рассмотреть. Вместо больничной униформы на ней были платье-карандаш, синий пиджак и туфли на таких высоких каблуках, каких я никогда в жизни не видела. Волосы коротко острижены. Глаза бегали по строчкам, и в зависимости от того, что она читала, складка между ее бровей то появлялась, то разглаживалась.

— Здравствуй, — сказала она, не отрывая глаз от папки. — Я — доктор Кэй.

Спустя много месяцев я поняла, что это ее фамилия — Кэй, как слово К-э-й, а не буква алфавита [7] В английском языке буква К произносится как «кей». . Однако к тому времени мы уже знали друг друга достаточно хорошо, и моя интерпретация ее имени понравилась ей больше. «Так гораздо лаконичнее», — заметила она.

Доктор отложила свою папку и протянула мне руку. Я пожала ее и ответила:

— А я — Александра. Но это вы, наверное, и так знаете.

— Знаю, — произнесла она. — Но мне приятно познакомиться с тобой лично. Александра, я — психолог, из тех, которые сотрудничают и с больницей, и с полицией. Ты понимаешь, о чем у нас пойдет речь?

— О разуме, — ответила я.

— Да, — подтвердила она. — Именно так. Пока врачи и медсестры лечат твое тело, мы займемся твоим разумом. Будем разговаривать о том, что ты чувствуешь, о чем думаешь. О том, что с тобой случилось, и о том, чего ты хочешь сейчас. Иногда в наших разговорах будут принимать участие следователи, а иногда мы будем беседовать с глазу на глаз. Когда мы будем разговаривать вдвоем — только ты и я, — все, что ты мне расскажешь, я не передам никому, это станет нашим секретом.

Она встала со стула и опустилась на колени перед моей кроватью.

— Секретом, понимаешь? — повторила доктор Кэй. — Это я тебе обещаю. Я понимаю разум другого человека, умею с ним работать. Верю, что могу привести его в порядок. Но читать мысли я не в силах. Поэтому мы должны быть честны друг с другом. Даже в том, о чем трудно рассказывать. Согласна?

Голос у нее немного сел.

— Согласна, — ответила я.

Доктор еще что-то говорила, но уже на ходу, отдаляясь от меня, и, когда я проснулась в следующий раз, ночью, ее уже не было в палате.

С тех пор доктор Кэй стала приходить каждый день. Иногда ее сопровождали двое следователей; были они и в тот раз, когда она рассказала мне, что Отец покончил с собой почти сразу после того, как я сбежала. Полицейские, прибывшие первыми, нашли его на кухне. Многократные попытки откачать его ничего не дали — помочь ему уже было нельзя.

Его пытались откачать? Интересно, они очень старались?

Вместо этого я спросила: «Как он это сделал?» Следователи посмотрели на доктора Кэй, а доктор Кэй смотрела на меня.

— Он выпил отравляющее вещество, — произнесла доктор. — Яд. По многим признакам понятно, что все было подготовлено, и заранее.

— В доме обнаружился большой запас яда, — пояснил один из следователей. — Мы думаем, что, возможно, готовилась грандиозная развязка.

Они снова переглянулись. На этот раз — с облегчением, как будто что-то, чего они опасались, обернулось лучше, чем они предполагали.

— Ну, ты как? Что чувствуешь? — спросила меня доктор Кэй.

— Не знаю.

Спустя час, оставшись в одиночестве, я сумела сформулировать ответ: «Я совсем не удивлена».

Мать, как они сказали, находилась в тюрьме. Этот яд предназначался и для нее, но она не стала его принимать; сидела в кухне на полу, положив голову Отца себе на колени; охраняла его тело, подобно собаке. О преданности собак написано столько книг — они не покидают хозяина даже после его смерти.

— А остальные? — спросила я.

— Тебе пора отдохнуть, — ответила доктор Кэй. — Поговорим завтра.

Сейчас я понимаю, какие трудности им тогда приходилось разрешать. С нами работала целая команда — наша новая большая семья: полиция, психологи, врачи. Они сутками стояли перед своими магнитными досками, на которых были прикреплены наши фотопортреты с именами. Под этими именами нас знал весь мир: мальчики — от A до Г, девочки — от A до В. Наши фото соединялись линиями, рядом с линиями — комментарии: «близкие отношения», «потенциальная жестокость», «взаимоотношения неизвестны». Схема обрастала все новыми деталями — предположениями или фактами, добытыми в больничных палатах. Карта нашей жизни выстраивалась, как рисунок созвездия в темном небе.