Донато Карризи - Дом голосов

Кукла слышит это слово. Чужие. И тут же передает мне. Я тоже слышу его впервые. И впервые у меня возникает впечатление, что мы не сами избрали для себя кочевую жизнь. Мы бежим от чего-то, хоть я и не знаю от чего.

Зима длинная, и в ожидании весны мы всячески стараемся скрыть наше здесь присутствие. Например, разводим огонь в печи или в камине, только когда стемнеет, чтобы издалека не было заметно дыма.

Проходят месяцы, и наконец вокруг фермы Штрёмов начинает таять снег. Но еще недостаточно, чтобы можно было уйти. Мама волнуется больше обычного, и папе не удается ее успокоить. Она уверена, что чужие вот-вот придут, и мы должны что-то сделать, чтобы избежать худшего. Я не знаю, что это за худшее, о котором говорит мама. Но мне все равно страшно.

Однажды днем я вижу, как она что-то шьет у окна своей комнаты, где светлее. Я не знаю, что это, но она отпорола атласную оборку от старого праздничного платья и срезала что-то серебристое с кокарды, которую мы нашли в бауле. А папа закрылся в стойле, захватил туда доски, и я слышу, как он там пилит и колотит молотком.

После ужина, перед тем как идти спать, папа усаживается в старое кресло и берет меня на колени. Мама садится перед нами на корточки, прямо на ковер. У них что-то есть для меня. Подарок. Глаза у меня блестят от радости. Я хватаю коричневый пакет из волокон рафии и открываю его.

Внутри лежит повязка из красного атласа, а на ней — колокольчик.

Мама подвязывает его мне к щиколотке и говорит:

— Завтра мы поиграем в замечательную игру.

Я так возбуждена, что с трудом засыпаю. А проснувшись, спешу позавтракать, чтобы узнать наконец, что это за таинственная игра. Благодаря колокольчику, мои шаги по дому сопровождаются веселым звоном. Родители уже встали, ждут меня в гостиной. Стоят перед камином, улыбаются мне, отходят в стороны: на ковре за их спиной стоит деревянный сундук, такой же как для Адо. Только немного побольше.

— Игра вот какая: нужно выдержать как можно дольше там, внутри, — объясняет папа. — Ну-ка давай попробуем.

Я в недоумении. Я не хочу залезать в сундук. Что это за игра? Но родители так довольны, что мне не хочется их огорчать, и я делаю так, как мне сказано. Ложусь, смотрю на них снизу, а они, склонившись, улыбаются мне.

— Теперь положим крышку, — говорит папа. — Но не беспокойся, пока только положим сверху.

Это «пока» не нравится мне. Но я молчу. Крышку кладут, они считают хором, сколько проходит времени, а мне интересно, как я могу в такой игре победить.

— После ужина мы закроем крышку как следует, — объявляет мама. — Вот увидишь, будет весело.

Мне вовсе не весело. Эта игра какая-то страшная. Когда папа начинает заколачивать крышку, стук молотка раздается вокруг меня и в моей голове. От каждого удара я вздрагиваю. Закрываю глаза. Это все не взаправду, это просто очень плохой сон. Я начинаю плакать. Слышу мамин голос.

— Не плакать, — говорит она самым своим строгим тоном.

Там, внутри, темно и тесно: я не могу двигать руками.

— Когда почувствуешь, что больше не выдержишь, пошевели ногой с колокольчиком: мы услышим и откроем сундук, — объясняет папа.

— Но ты должна продержаться как можно дольше, — увещевает мама и начинает считать.

Первые несколько раз я заставляю колокольчик звенеть прежде, чем счет доходит до ста. Я хочу прекратить, но они настаивают, говорят, что это важно. Я не понимаю почему, но даже не могу возмутиться. Они не разрешают. Так продолжается почти весь день. Иногда я плачу настолько безудержно, что им тоже больно, я это замечаю. Тогда мы прерываемся ненадолго, но потом начинаем снова.

К вечеру я настолько устала и измучилась, что даже не в силах ужинать. Мама и папа относят меня в постель, остаются со мной, гладят мне руки, пока я не засыпаю. Целуют, просят прощения. Наконец тоже начинают плакать.

Наутро мама будит меня. Заставляет одеться, выводит из дома. Я вижу, что папа стоит под старым каштаном. У него в руках лопата. Когда мы подходим ближе, я замечаю, что он вырыл яму рядом с местом, где похоронен Адо. У его ног стоит мой сундук. Слезы непроизвольно текут у меня по щекам. Почему вы делаете это со мной? Мне очень страшно. Мама и папа никогда не причиняли мне зла, этот страх для меня внове и поэтому так ужасен.

Мама встает передо мной на колени:

— Сейчас мы опустим сундук в яму. Будем делать все постепенно, но придет момент, когда папа засыплет его землей.

— Я не хочу, — твержу я сквозь рыдания.

Но у мамы неумолимый взгляд, в нем нет места жалости.

— Когда почувствуешь, что тебе не хватает воздуха, позвонишь в колокольчик, и мы тебя вытащим.

— Не хочу, — повторяю я вне себя.

— Послушай: ты — особенная девочка.

Особенная девочка? Я этого не знала. Что это значит?

— Поэтому мы с папой должны защищать тебя от чужих. Чужие ищут тебя. Если хочешь жить, ты должна научиться умирать.

После нескольких попыток наступает момент решающего испытания. Папа уже заколотил сундук. Еще немного, и я слышу, как комья земли сыплются на крышку. Отрывистые, неистовые звуки. По мере того как слой земли надо мной становится толще, звуки стихают. Я слышу, как ритмично лязгает лопата. Слышу собственное учащенное дыхание. Потом остается только оно, и стук моего маленького сердечка, отдающийся в ушах. Тишина вокруг меня еще хуже темноты. Я думаю об Адо. Я никогда не задавалась вопросом, что он чувствует, запертый в своем сундуке, под землей. Теперь мне его жалко. У него даже нет колокольчика, привязанного к щиколотке. Никто не может ему помочь. Сколько времени прошло? Я забыла начать счет. Дышать становится трудно. Я долго не выдержу. Я шевелю ногой, звон колокольчика оглушает, раздражает меня. Но я продолжаю звонить. Не хочу оставаться здесь, внизу. Не хочу умирать. Но ничего не происходит. Почему я не слышу, как лопата снова втыкается в землю? И тогда во мне возникает ужасное сомнение. Что, если мама и папа не могут меня слышать? Что, если они ошиблись? Я начинаю кричать. Знаю, что не должна этого делать, как и тогда, когда чуть не утонула в реке. «Если тонешь, звать на помощь — последнее дело». Воздух быстро расходуется, я себя чувствую свечой под перевернутым бокалом. Дыхание прерывается, голос пропадает, я уже не в силах произнести ни звука. Глаза смыкаются, я хриплю, меня пробирает дрожь. Я мечусь безудержно в этом тесном пространстве, охваченная спазмами и конвульсиями, и никак не могу остановиться.

Невидимая рука закрывает мне рот. Я умираю.

Ханна вышла из транса внезапно, приподнялась на качалке и широко распахнула глаза. Но все еще задыхалась.

— …четыре, три… — Пьетро Джербер считал быстро, чтобы помочь ей восстановить связь с реальностью. — …два, один: дышите, — призывал он. — Не бойтесь: дышите.