Максин Чан - Восьмая личность

— Пару часов, — отвечает она, расправляя ковер между нами. — Может, четыре, максимум пять.

— Ты собираешься снова встречаться с ней?

— Не знаю, может быть. — Она пожимает плечами, глядя на двух ссорящихся пациентов в саду. — Но Раннер, думаю, будет.

— А ты? — спрашиваю я.

— Она очень мила. — Она снова пожимает плечами. — Но…

— Но? — Я внимательно слежу за ней.

— Не знаю, — говорит она, — что-то боязно.

— Почему?

Молчание. Она отводит взгляд. Отказывается удовлетворить мое любопытство.

Сегодня она пришла на пятнадцать минут раньше. Застала меня как раз в тот момент, когда я, грезя наяву с куском вяленой говядины, вышел из-за угла. Застигнутый врасплох, я спрятал мясо за спину, словно воришка. Зачем кому-то, особенно моим пациентам, знать, что я завтракаю нездоровой едой.

— Я рано! — Ее голос звучал радостно. — Жду здесь назначенного часа. Границы! — Она подмигнула.

Я улыбнулся.

— Скоро увидимся, — сказал я, закрывая дверь кабинета.

Сегодня ее волосы распущены. Поверх бледной блузки на плечи наброшен пуловер, поверх трикотажных лосин надета коротенькая джинсовая юбочка. На руках позвякивают браслеты всевозможных форм и расцветок. Эксцентричный у нее вид, думаю я. Странный. Я задаюсь вопросом, кто сегодня утром выбирал этот наряд, потом решаю, что выбор был сделан несколькими идентичностями, причем каждая из них не могла определиться или боролась с другими за право голоса. Я представляю, как они, Стая, дерутся за власть, будто враждующие сестры.

Мы сидим в молчании, и я языком выковыриваю кусок говядины, застрявший между передними верхними зубами, и гадаю, осознает ли Алекса, что ее страх перед интимной близостью связан с самоубийством матери. Понимает ли она, что ночь с Робин сбила ее с курса и что ее тоска станет невыносимой.

Она ерзает в кресле, одергивает юбочку.

— Извините меня за прошлый сеанс, — начинает она.

Пауза.

— За что конкретно?

— За то, что так близко подошла к вам. Я растерялась. Простите.

— Границы важны, они…

— Знаю, — перебивает она твердым голосом. — Вы говорили это раньше.

— Они обеспечивают нашу безопасность, — заканчиваю я.

Она смотрит на ковер, судя по всему, ей стыдно.

— Каждый раз, когда кто-то показывает мне, что я ему небезразлична, — говорит она, — я начинаю думать, что должна переспать с ним, хотя и понимаю, что это ошибка.

— Ты чувствуешь себя обязанной этому человеку?

— Наверное.

— Объедки, — говорю я.

Она озадаченно смотрит на меня.

— Твой отец предлагал тебе объедки, и ты была ему благодарна. Часть тебя считала, что ты обязана ему — сексуально.

— Да.

— Так вот, ты ничем не была ему обязана.

— Знаю. — Она робко улыбается.

Между нами повисает молчание.

— Прости, — говорю я, — я все еще вынужден указывать тебе на то, что ты не видишь.

— Я просто хочу чувствовать себя любимой, — шепчет она. — Мы с вами так близки… и мне это приятно. Мне это понравилось. Простите.

Я представляю, как она выворачивает себя наизнанку — и сердце оказывается на рукаве.

— Очень часто, когда двое сближаются, — говорю я, — их чувства приобретают эротическую окраску.

Она поднимает голову — в ее взгляде страсть.

— Иногда я упускаю момент сближения, — говорит она, — и сразу перескакиваю на похоть.

— Как это получилось с Шоном? — спрашиваю я.

Она кивает:

— А Раннер проходит через всю стадию близости. Ей это нравится. Помогает чувствовать себя цельной, ну, вы понимаете.

— Как прошлой ночью?

Она улыбается. Другой улыбкой, кокетливой.

— Чувства были другие… нежность.

Я наклоняюсь вперед.

— Доверие? — предполагаю я.

— И доверие, — соглашается она.

Она облизывает губы, опускает глаза.

— Мы просто… разговаривали. Робин приготовила мартини с личи. — Она хихикнула. — Мы много выпили.

— Алкоголя? Он раскрепостил тебя.

Она смотрит на меня и вдруг поджимает губы — она явно недовольна. Я понимаю: моя интерпретация оказалась преждевременной. Теперь нас разделяет жирный и длинный отрезок расстояния. Проклятье.

— Нет, — говорит она, — он нас не раскрепостил. Нам было хорошо. Весело. Надежно.

Я опасаюсь, что охладил ее пыл. Пристыдил и каким-то образом разоблачил ее.

— Прости, — говорю я, пытаясь вернуть момент, — я не хотел делать предположения.

— Ладно, — снисходит она. Хотя полна подозрений.

— Похоже, вы с Робин отлично провели время, — игриво добавляю я, понимая, что пока еще мне не удалось вернуть ее.

— Гм.

— Прости, — повторяю я.

— Ладно, Дэниел. Все нормально.

— А как насчет мартини с личи? Это вкусно? — спрашиваю я.

— Ага. — Она сияет, ее настроение поднимается и, как камешек, брошенный в озеро, гасит все волны. — Убойная штука!

Мы смеемся.

Некоторое время назад я работал с одной молодой женщиной по имени Кэтрин. Она рассказывала, что после наших сеансов по дороге домой покупает себе сладкую выпечку. Я считал, что поступаю ужасно умно, предлагая интерпретации вроде «Вы чувствуете потребность подсластить наши сеансы» или «Печенье дает вам утешение и ослабляет боль». В какой-то момент наша работа застопорилась. Нам просто некуда было двигаться дальше. Я лишал ее любой возможности самораскрытия. Так было до тех пор, пока я не обсудил нашу работу с Мохсином и он не предложил мне ослабить нажим.

«Спроси у нее, какое именно печенье, — сказал он. — Побольше любопытства, поменьше интерпретаций».

Я последовал его совету и получил подробную лекцию о сладкой выпечке — что она собой представляет, почему Кэтрин делает тот или иной выбор в какой-то конкретный день. Почему, когда она чувствует себя отвергнутой, она выбирает клубничные пирожные — такие же, что по воскресеньям пекла ее мать после того, как отец однажды утром ушел и больше не вернулся. Что когда она злится, она выбирает трюфели.

«Их можно есть целиком, — объяснила она, — и много».

В те дни, когда Кэтрин была в меланхолии, она ела круассаны с миндалем. Она медленно снимала один тонкий слой за другим, пока меланхолия не покидала ее; к этому моменту она уже добиралась до миндальной начинки — это была награда за избавление от меланхолии.

Вспоминая об этом, я признаю, что моя неуклюжая интерпретация истории Алексы принесла так же мало пользы, как и моя работа с Кэтрин в самом начале нашего пути.

«Ослабь нажим, — говорю я себе, — не рассказывай ей, что она думает или чувствует. Это задушит ее и помешает анализу».

— Я люблю личи, — продолжает Алекса. — А вы?

— С мороженым, — говорю я.

— О, а как насчет измельченных фисташек или сиропа?

— Звучит заманчиво.

— Когда я была маленькой, мой папа делал один фокус. Он очищал верхушку личи и одним движением вынимал мякоть, — со смехом рассказывает она, — притворялся, будто это его глаз. — Она качает головой.