Харлан Кобен - Убегай!

Можно сейчас навестить Ингрид.

Саймон первым зашел к ней в палату и сразу увидел Ингрид на больничной койке: она лежала неподвижно, совсем не так она лежала, когда спала, и повсюду вокруг нее какие-то трубки, булькающие приборы. Когда он вошел и увидел это, колени его подкосились, и он плашмя упал на пол. Он даже не старался удержать равновесие. Вероятно, мог бы, стоило только протянуть руку и схватиться за ручку стоящей справа коляски для перевозки больных. Но он этого не сделал. Он просто рухнул, и рухнул тяжело, и в эту самую секунду неслышно вскрикнул, потому что понимал, что ему это сейчас нужно.

Потом все кончилось, он поднялся, и больше не было никаких слез. Он сел рядом с Ингрид, взял ее руку и заговорил. Он не умолял ее не умирать, не стал говорить, как сильно он ее любит, нет, ничего такого. Если бы Ингрид могла его слышать, ей не захотелось бы слушать эти слова. Уже хотя бы потому, что она не любила мелодрам, но главным образом потому, что не захотела бы, чтобы он проговаривал эти мысли вслух, когда у нее нет возможности ответить ему в том же духе или хотя бы как-то их прокомментировать. Безответные признания в любви или в горечи утраты для нее были бессмысленны. Все равно что играть в мяч с самим собой. Мяч должен летать от одного к другому.

Поэтому Саймон говорил вообще – о своей работе, о ее работе, о перестановке на кухне, которую они собираются как-нибудь затеять (хотя, скорее всего, не получится), о политике и о прошлых событиях, он пустился в их излюбленные воспоминания, в которые, он это знал, ей всегда приятно было погружаться. В этом тоже была его Ингрид. Ей нравилось, когда он снова вспоминал некоторые общие для них памятные события. Она всегда слушала очень внимательно, отдаваясь воспоминанию всем своим существом, и улыбка играла на ее губах, и Саймон видел, что она снова с ним и вновь проживает эти минуты с той душевной чистотой и прозрачностью, на которую способен далеко не всякий.

Но сегодня, конечно, улыбки на лице ее не было.

В какой-то момент – Саймон не мог сказать, сколько прошло времени, – на плечо его опустилась рука Ивонны.

– Расскажи, что случилось, – попросила она. – Рассказывай все, от начала и до конца.

И он стал рассказывать.

Ивонна слушала, не отрывая глаз от лица сестры. Судьбы у нее и Ингрид сложились по-разному, возможно, поэтому их отношения были столь прохладными. В начале своей взрослой жизни Ингрид решила попробовать нечто великосветское – работу моделью, путешествия, эксперименты с наркотиками, – последнее странным образом повлияло на ее отношение к Пейдж: она меньше сочувствовала ей, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Ивонна же всегда была более послушной дочерью, ее можно было бы отнести к психологическому типу А [20] Психологический тип А – личность с болезненно развитым чувством ответственности, нацеленная на успех. Таким людям свойственны раздражительность, агрессивность, а также чувство постоянной нехватки времени. : Ивонна упорно училась, любила родителей, была законопослушна и не сворачивала с пути истинного.

В конце концов Ингрид, как она выразилась, сделала одно открытие: что поиски неизвестно чего по всему свету неизбежно приводят к тому, что ты находишь свой дом. Она вернулась домой и год проучилась на курсах, как это называется, постбакалавриата в колледже Брин-Мор, чтобы подготовиться к экзамену для поступления в медицинский. С решимостью и исключительной целеустремленностью – качествами, которыми Ивонна, без сомнения, восхищалась в любом другом человеке, – Ингрид, добившись превосходных успехов, закончила медицинский институт и прошла стажировку и резидентуру [21] Резидентура – форма послевузовского медицинского образования по клиническим специальностям, целью которого является приобретение или изменение профессиональной квалификации врача по соответствующей специальности. .

– Ты не должен оставаться здесь, – сказала Ивонна, когда он закончил рассказ.

– О чем это ты?

– С Ингрид буду сидеть я. А тебе здесь сидеть нельзя. Ты должен искать Пейдж.

– Я не могу сейчас уйти.

– Ты должен. У тебя нет выбора.

– Мы всегда обещали…

Саймон замолчал. Он не собирался объяснять Ивонне то, что она и так знала. Он и Ингрид – единое целое. Если один заболевал, другой всегда был рядом. Таково было правило. Таково было непременное условие их совместного существования.

Ивонна все это понимала, но тем не менее покачала головой:

– Ингрид придет в себя. Или нет. А если она придет в себя, ей захочется видеть Пейдж.

Он ничего не ответил.

– Как ты ее найдешь, если все время будешь сидеть здесь?

– Ивонна…

– Саймон, Ингрид сказала бы тебе то же самое, если бы могла. И ты это знаешь.

Рука Ингрид теперь была безжизненной, в ней не чувствовалось пульсации крови. Саймон смотрел на жену, ему хотелось, чтобы она ответила ему, подала хоть какой-то знак, но она, казалось, становится все меньше, словно тает на глазах. Казалось, что на больничной койке лежит уже не Ингрид, а просто бездушное тело, словно дом, в котором уже никто не живет. Саймон не был столь наивным, чтобы думать, будто голос Пейдж сможет вернуть им Ингрид, но он, черт побери, понимал, что, если он будет сидеть здесь сложа руки, чуда также не произойдет.

Саймон отпустил руку жены.

– Перед уходом мне надо…

– За детьми я присмотрю. И за делами. И за Ингрид тоже. Иди.

Ночь подошла к концу, уже почти рассвело, когда Саймон вышел из машины в Бронксе. Улица была совершенно пуста: вероятно, все еще спали. На тротуаре перед заросшим заброшенным участком, совсем неподалеку от того места, где несколько часов назад побывали они с Ингрид, спали двое парней. Кто-то натянул полицейскую ленту, но она уже была порвана как раз посередине и трепетала на предутреннем ветерке.

Саймон добрался до четырехэтажного кирпичного здания, которое его дочь называла своим домом. Теперь он входил в него без страха и колебаний. Двинулся было вверх по лестнице, но на втором этаже остановился. Еще не было шести утра. Эту ночь Саймон, конечно, не спал. Он был на взводе, чувствовал, что перевозбужден, но знал, что скоро это схлынет.

Он постучал в дверь и стал ждать. Наверное, спит, а он разбудил его, да и ладно. Секунд через десять, не больше, дверь открылась. По виду Корнелиуса можно было понять, что он тоже всю ночь почти не спал. Двое мужчин довольно долго стояли друг перед другом и молчали.

– Ну, как она? – спросил Корнелиус.

– На грани.

– Заходи, чего стоишь.

Переступая порог жилища Корнелиуса, Саймон не знал, что его ждет, скорее всего – грязная берлога типа той, где жила и которую называла своим домом Пейдж, но, когда он увидел интерьер, ему показалось, что он прошел сквозь какие-то волшебные врата и попал в иной мир. Эту квартиру можно было бы показывать в какой-нибудь телепередаче для дома, для семьи, которые обожала смотреть Ингрид. Окна в противоположной стене были обрамлены встроенными книжными полками из дуба. С правой стороны стоял диван, украшенный классическими викторианскими кисточками. В глаза бросались подушки, изящно вышитые растительными орнаментами. Слева висели эстампы с бабочками. На богато украшенном столике лежала шахматная доска с расставленными фигурами, и на мгновение Саймон живо представил себе, как там напротив Корнелиуса сидит Пейдж и, хмуря брови, теребит прядку волос, размышляя над следующим ходом.