Лейла Аттар - Бумажный лебедь

Я посвятила все время уходу за Дамианом и постаралась больше ни о чем не волноваться. Однажды вечером я открыла банку с тунцом и подумала: пора приготовить настоящее блюдо. Заглянув в холодильник, я нашла несколько лимонов, перезрелый помидор и луковицу, одиноко лежавшую на дне ящика. Я решила сделать севиче [48] Севиче – блюдо перуанского происхождения из мелко нарезанной сырой рыбы, которую маринуют в соке лайма, а затем добавляют красный лук, перец или другие ингредиенты, в зависимости от региона. , которым уже не раз лакомилась в своем любимом ресторане. Что могло быть проще, чем рыба в лимонном соке? Обычно севиче готовили из свежепойманной рыбы, но почему бы не внести в рецепт что-то новенькое? Я выложила консервы в глубокую миску и выжала туда несколько лимонов, стараясь не забрызгать раненый мизинец.

Настала очередь помидора и луковицы. Я попыталась нарезать томат, но он слишком размяк, поэтому я измельчила его в блендере вместе с луком, добавила каплю острого соуса и смешала получившуюся кашицу с тунцом.

Вуаля!

Успешно завершив кулинарную авантюру, я поставила миску на поднос, выложила рядом кукурузные чипсы и отнесла все в спальню.

– Я кое-что для тебя приготовила.

Дамиан недоверчиво поглядел на мою стряпню, не спеша к ней притрагиваться.

Господи, каким же суровым и хмурым его делала отросшая бородка!

– Смелее, – улыбнулась я. – Это всего лишь севиче.

– Севиче? – Он рассмотрел миску со всех сторон.

– Ага. Рыба под мари…

– Я знаю, что это. – Он все еще осторожничал. – После тебя.

– Ладно. – Пожав плечами, я взяла кукурузный чипс, зачерпнула немного севиче и отправила в рот. – М-м-м-м! Вкуснятина!

Дамиан последовал моему примеру. Какое-то время мы молча жевали. Он выплюнул лимонную косточку. Я зачерпнула еще смеси. Он тоже. Мы не отрываясь смотрели друг на друга.

У меня получилось самое гадкое и тошнотворное блюдо на свете! Как будто смешали желчь, гнилые помидоры и задницу Барта Симпсона. Я не выдержала и выплюнула то, что жевала, а Дамиан продолжил есть, пока в миске не осталось ни крошки. Только тогда он поморщился и схватился за живот, словно стараясь сдержать тошноту.

– Но?.. – Я уставилась на него. – Почему ты доел эту дрянь?

– Потому что ее приготовила ты, – сказал он. – В следующий раз сделай что-нибудь другое.

Он повернулся на бок и уснул.

На следующее утро Дамиан встал ни свет ни заря. Похоже, опасность снова попробовать мою стряпню ускорила его выздоровление. Первым делом он пришвартовал яхту у заросшего пальмами берега и прикрыл ее листьями, надежно их закрепив, чтобы судно не заметили с вертолета.

Наблюдая, как Дамиан трудится – стройный и жилистый, с обнаженным торсом, – я удивлялась, что вначале сочла его внешность заурядной. Его мышцы рельефно выделялись – не как у спортсмена на стероидах: такие плечи и спину можно заработать лишь тяжелым физическим трудом. Оттенок кожи был совсем как в детстве: теплый, песочный, с бронзовым отливом. Дамиан редко доставал расческу, и все же его волосы не смотрелись вороньим гнездом. Их слегка взъерошил ветерок, а кончики вились из-за влажности.

Когда Дамиан оглянулся, я тут же притворилась, что рассматриваю морскую раковину под ногами. Я вспомнила воскресные прогулки по пляжу, когда мы вместе носились по песку, оставив МамаЛу далеко позади, и быстро хватали ракушки, чтобы волны не смыли их обратно в океан. Мы выбирали только самые-самые, так тонко отшлифованные волнами, что они походили на лучики света. Такие больше всего нравились няне. А потом мы мастерили для нее ожерелья. Я раскладывала ракушки по форме и размеру, а Эстебан аккуратно проделывал в них дырочки. Это было сложнее всего: проткнуть иглой тонкую скорлупку, при этом не расколов ее.

Прежде чем вернуться в дом, я собрала горсть ракушек, чувствуя, как по частичке собираю саму себя. Здесь, на диком пляже без шезлонгов, громкой музыки и внимательных официантов, подливающих напитки в бокал, я обрела гармонию с собой. Здесь меня не волновало, растрепалась ли прическа, во сколько подадут обед и когда мне пойти к массажисту. Тут, на острове, я наконец ощутила свободу и первозданность. Я и не знала, как сильно мне этого не хватало.

Вечером Дамиан разжег на пляже небольшой костер и сварил в котелке крабов. Мы ели их с топленым маслом, от которого лоснились подбородки. Дамиан готовил гораздо лучше меня и задал бы всем жару на шоу «Последний герой». Впрочем, главным его подвигом стало то, что он выжил после моего севиче. Он расколол несколько зеленых кокосов, и мы выпили сладкое водянистое содержимое.

Дамиан не смотрел на меня. Во всяком случае, не часто. Он глядел на волны, иногда – на небо. Возможно, выискивал катера и вертолеты. Он, как и я, следил за новостями.

Пару раз он останавливал взгляд на мне и тут же отводил глаза. Я не знала, о чем он думал и долго ли мы еще пробудем на острове. Я мечтала расспросить Дамиана о многом, но в тот вечер мне нравилось молча сидеть рядом, смотреть на огонь и слушать шелест волн. Я чувствовала себя в безопасности. Мне хотелось свернуться калачиком и положить голову ему на колени, как много лет назад, когда только начиналась наша дружба. Дамиан был занят: проделывал отверстия в ракушках, которые я собрала. Он работал так точно и аккуратно, что я глаз не могла отвести. Он ощупывал каждую ракушку, прежде чем выбрать место для дырочки. Некоторые он долго поглаживал, вертел так и эдак, а потом откладывал в сторону. Эти раскололись бы от малейшей вмятинки, а Дамиан не хотел испортить ни одну.

Затем он нанизал ракушки на шнурок, связал концы и поднес ожерелье поближе к огню. Оно заискрилось в золотистом свете, хрупкое и невесомое.

– Держи. – Он протянул ожерелье мне.

Дамиан никому не делал таких подарков, кроме МамаЛу. И тут я поняла: он просил у меня прощения. Извинялся за то, что выбросил за борт мой кулон – кулон, из-за которого лишился матери.

«Ты когда-нибудь держала в руках чью-то жизнь? – спросил он тогда на палубе, вложив медальон мне в руку. – Чувствуешь?»

Я думала, он спятил, не зная, что за этот кулон МамаЛу заплатила жизнью. А теперь он дарил мне память о своей матери взамен утраченной памяти о моей.

– МамаЛу была и моей матерью тоже, – произнесла я. – Единственной, которую я знала.

Тяжелые, горькие всхлипы вырвались у меня из груди. Я прижалась к Дамиану, обхватила его за шею, желая разделить с ним эту боль, это горе. Кто-нибудь обнял его, когда она умерла? Кто-нибудь утешил? Дамиан застыл без движения, но позволил мне выплакаться. Я плакала о нем. Я плакала о МамаЛу. Я плакала о наших погибших матерях и о множестве лет, которые мы потеряли.