Джиллиан Макаллистер - Все, что вы скажете [litres]

– Но ничего такого не было, – возражаю я.

– Я знаю, – мягким голосом говорит Сара.

Я смотрю на Рубена, по его щекам текут слезы.

– Признайте вину, Джо, – продолжает Сара все еще терпеливо, держа мои руки в своих. – Согласитесь с обвинением. Примите этот приговор, отдайте свой долг и продолжайте жить.

– Это же… – Обвожу все вокруг диким взглядом, чувствуя себя сиротой, которого увозят неизвестно куда. Беженцем, которого депортируют. Все эти ужасные вещи, которых я избегала. И против которых всегда боролся Рубен. Кризис с беженцами, реформы юридической поддержки, сокращение социальных служб – все это я игнорировала, все те вещи, которые не влияли на меня. До поры до времени.

Еще я думаю о моей исповеди в Маленькой Венеции. Это правильно не только для меня – признать себя виновной, но также для Имрана и его семьи. Им не придется переживать весь судебный процесс. Они не увидят, как я все отрицаю. И я отсижу свой срок за все, что натворила.

Я поднимаю голову. Я готова. Смотрю сначала в голубые глаза Сары, а потом на Рубена. Время пришло, надо поступать правильно.

– Я признаю себя виновной, – говорю я.

Рубен роняет голову, подбородок ударяется о грудь. Надеюсь, что однажды, когда я выйду или когда он со всем этим смирится, он будет гордиться мной, несмотря на всю эту грязь. Может, он найдет, что можно полюбить и чем можно гордиться, среди всей этой мерзости, – и это будет похоже на сверкающие дождевые капли внутри паутины. Может быть, однажды он поймет, какой я была смелой, встретившись лицом к лицу совсем, что натворила.

– Мне жаль, – говорю я ему.

– Не надо передо мной извиняться, – говорит он, и я удивлена тем, что его голос такой резкий. – Но дети, – продолжает он, глядя на меня, – как же наши рыжие малыши?

– Придется с этим подождать.

Он снова начинает плакать.

Потом меня уводят. Я вся дрожу, когда захожу в зал суда. Это последний раз, когда я дышу настоящим, чистым воздухом, это последние окна, которые я вижу, и последний раз у меня в руках сумочка, а на ногах туфли. Последний раз я держу мужа за руку. И я стараюсь принять все это, но наслаждаться этими умирающими мгновениями невозможно.

Мне дают четыре года. Приговор смягчен только благодаря признанию вины. Отсижу я года два и два года условно.

Два года.

Два Рождества.

Почти семьсот рассветов, которые я пропущу, если в моей камере не будет окна. Может быть, там будет окно с решеткой, в которую можно будет просунуть руку.

Девяносто три воскресных вечера, и ни один из них не будет проведен с беспокойными мыслями о новой рабочей неделе.

Два года.

Два оборота вокруг солнца.

Казалось бы, все мои мысли должны быть заняты крахом семейной жизни, но вместо этого я думаю про Эда. Сажусь в машину и твержу про себя: «Он знает, знает, знает!» Я была такой безрассудной. Вспоминаю все сцены, свидетелем которых он стал: полиция у моего дома, разговор с Аишей в автобусе, ложь про Уилфа, раскрытая Рубеном, и поиски одежды.

Завожу машину и направляюсь в никуда, прочь.

Вот что значит быть преступником – падать глубже уже некуда, я достигла дня. Я убила человека и попыталась скрыть это, спрятав улики. И побег никак не ухудшит ситуацию. Я уже вне закона.

Еду вдоль нашей улицы, затем сворачиваю направо и выезжаю на эстакаду. Движение очень плотное, не знаю почему. Я даже не уверена, какой сегодня день. Может быть, утро понедельника и час пик?

Не включая поворотник, я на полной скорости выезжаю на круг. Моя травмированная рука онемела и болит, пока я перехватываю руль. Не могу сказать с уверенностью, что я не заметила приближающийся автомобиль, может, мне просто было все равно.

Его фары как загоревшиеся от удивления глаза, и я слышу металлический скрежет и чувствую резкий толчок вперед. Но все мои мысли заняты другим, а слон продолжает топтаться по груди.

А затем – провал, пока я не прихожу в себя.

Последний ключ отпирает последний замок, и меня выпускают безо всяких церемоний. Никто не может видеть и чувствовать то, что чувствую я: как будто позвонки в моей шее вытягиваются, когда я смотрю сначала налево, потом направо и впервые за почти два года вижу горизонт вдали. Как странно слышать аромат духов проходящей мимо женщины, я даже пытаюсь выделить их основные ноты – что-то древесное. Нос отвык от новых запахов. В течение двух лет я нюхала только сигареты во дворе, безвкусную еду и пот. Запахи снаружи ощущаются странно и неуверенно.

Н автобусной остановке в конце дороги установлено электронное табло, как в метро. Я иду вперед – и это моя самая дальняя прогулка за последние годы, – и меня охватывает чувство, что все изменилось, хотя вокруг то же небо, то же солнце и апрельский ветер треплет ту же траву. Но все другое, чужеродное. Ощущаю укол беспокойства и начинаю разговаривать сама с собой, как советовал консультант. «Я в безопасности, я полноценный человек. Эти мысли обманчивы».

Успокоившись, поворачиваю за угол к парковке.

И он там.

Рубен сидит в нашей машине, работающей на холостом ходу.

– Куда ты хочешь поехать? – нежно спрашивает он под урчание двигателя. Он не поворачивается ко мне полностью, не целует меня в качестве приветствия. Консультант предупреждал, что так может быть. Офицер по надзору не захотел ничего обсуждать, но консультант все объяснил.

Консультант – Алан – сказал, что освобождение может быть непохожим на возвращение домой из отпуска. И разом оказаться в прежней жизни не удастся.

Сначала я с ним спорила. Говорила, что два года – это ничего. Даже у меня была работа на более долгий срок. Или, например, даже дешевую одежду можно носить не один год. Вряд ли что-то могло измениться за два года. Народ все так же постит мемы с котика на «Фейсбуке», настаивала я.

Алан посмотрел на меня участливо, почти с жалостью. У него на щеке родинка, про которую я всегда хотела спросить, но так и не решилась. Он сменил тему, спросив, где я буду жить.

«В нашей квартире, той же квартире на цокольном этаже», – сказала я с торжественной интонацией, как будто выиграла тот спор.

А затем он спросил меня, что я чувствую по этому поводу, и ответа не получил. Наша квартира в Хаммерсмите стала казаться мне далеким осколком прошлой жизни.

В течение двух лет для меня готовили, стирали одежду, планировали мои дни. В четыре часа – прогулка во дворе, в шесть – время для общения вне камеры. Свет выключается в десять.

– Домой? – говорю я, вспоминая, как мы возвращались домой после медового месяца.

Рубен не переносил меня через порог, конечно нет. Он так и сказал: «Я тебя не понесу», и мы просто сделали шаг внутрь. Я сразу же бросилась со страшным энтузиазмом (и ножом) распаковывать перьевые подушки и сотворила самый большой бардак, который только видела. Рубен, едва взглянув на меня, сказал: «Так вот какова семейная жизнь с Джоанной».