Альбина Нури - Узел смерти

Чак закричал, завопил истошно, прижимая ладони к ушам. Боль была такой невыносимой, что сердце готово было лопнуть в груди. Он не мог вдохнуть, ничего не соображал и не видел.

И тут, в этом кипящем море страдания, затопившем его с головой, прозвучал голос, полный фальшивого сочувствия:

– По крайней мере, она умерла счастливой.

Чак вскинул голову. Отвратительная тварь, гнусное существо, отобравшее у него мать, стояло в двух шагах. На губах змеилось подобие улыбки, взгляд глубоко запавших глаз светился хитростью.

– Ты… – прохрипел Чак, и больше ничего не смог выговорить.

Сколько всего ему хотелось сейчас бросить в лицо Тасе (или кем она была в действительности)! Обвиняющие, горькие, полные отчаяния и ненависти слова душили его, бурлили, вскипали внутри, но не могли прорваться наружу. На грудь словно положили тяжелую плиту, и эта тяжесть на давала говорить.

Окно было открыто, снаружи было совсем темно, но темнота была живая. Кто-то голосил, кто-то, кажется, плакал.

«Они нашли ее», – подумал Чак, и стало еще больнее, хотя куда уж дальше?

Тася усмехалась, глядя на него. Издевалась над его горем.

Чак поднялся на ноги, не сводя с нее глаз. По-прежнему не произнося ни слова, двинулся к сестре.

– Что, сиротинка? В детский дом теперь отправят! Меня-то вы с мамашей вздумали в психушку сдать? И где теперь мамашка? – Тонкие губы раздвинулись в широкой улыбке. – Думаешь, я не знала? Не слышала, как вы шептались за моей спиной, втайне, как крысы? Я все знаю! Все обо всех! Знаю, как ты мечтал, чтобы я умерла! Только куда тебе со мной справиться! Кишка тонка!

Заткнуть ее. Заставить замолчать. Не слышать ее голоса, не дать произносить такие вещи. Навсегда.

Чак стоял к Тасе почти вплотную – их разделяли лишь несколько сантиметров. Он чувствовал, как с самого дна души поднимается мощная, тугая алая волна. С ним такое бывало несколько раз, на ринге, во время соревнований. Мозг как будто отключался, включались инстинкты. Прошлое, будущее – все уплывало, единственное, что оставалось – цель.

Тогда цель была – победить. Сейчас…

Убить.

Тася отступила к стене, прижалась к ней спиной.

Где-то вдалеке раздался вой сирены. С каждой секундой он приближался, пока, в конце концов, не стал слышен совсем рядом, во дворе. Скоро по лестнице загремят шаги, в дверь станут звонить, стучать, потом поймут, что не заперто, распахнут ее, ворвутся в квартиру.

– Что, мышонок? Испугался? – продолжала глумиться Тася. – Скоро придут добрые дяденьки…

Договорить она не успела. Его кулак врезался ей в челюсть, зубы громко клацнули. Это произошло так, словно от самого Чака ничего не зависело. Да так, скорее всего, и было.

Уничтожить проклятую тварью.

Стереть с ее рожи ухмылку. Заставить умолкнуть.

Руки Чака сомкнулись на ее горле. Шея была тощая, кожа сухая, как пергамент. Тася хрипела, но не сопротивлялась, не пыталась сбросить его руки, и это почему-то разожгло его ярость еще сильнее.

Чак зажмурился, сдавил горло, и продолжал сдавливать, сильнее, сильнее. Перед тем, как что-то хрустнуло, Чак открыл глаза и взглянул в лицо своей жертве.

Во взгляде Таси не было страха или боли. Торжество – вот что он увидел. Она ликовала в секунде от собственной смерти.

«Ты сделал то, что мне было нужно, – говорил этот взгляд. – Я вынудила тебя. Я добилась своего!»

Осознав это – сразу, в одно мгновение догадавшись, что Тасе зачем-то нужно было погибнуть от его руки, Чак хотел отпустить ее, но было слишком поздно.

Глаза померкли, закатились. Тело обмякло.

Когда маленькая комнатка наполнилась людьми, Тася была уже мертва.

Все, что происходило дальше, Чак воспринимал с трудом. Слова доносились до него словно через плотный слой ваты, они были вязкими, лишенными смысла.

Он тупо смотрел на то, как Тасе делают искусственное дыхание, пытаясь вдохнуть в нее жизнь, заставить биться остановившееся сердце. Ее трясли, как тряпичную куклу, тормошили, давили на грудную клетку, пока мужчина в белом халате не сказал, поднимаясь с колен:

– Бесполезно.

Все в этот момент сразу посмотрели на Чака – люди в форме, люди в белых халатах, соседи, что толпились в дверном проеме, хотя им все время говорили, чтобы они ушли.

Они смотрели – и в их совиных круглых глазах он видел отражение того, что случилось.

– Мама? – еле выговорил он.

– Мать тоже он убил! – выкрикнула соседка. Та самая, с первого этажа. И заговорила торопливо, пока не заставили замолчать: – Тася у них была немного того… Не в себе. Увидела мою дочь, и давай чушь пороть! А девочка-то беременная, рожать скоро! Я Светке-то говорю: зачем она мою Леночку пугает? Ты уж говорю, Свет, попроси ее так не делать. Я, говорю, понимаю, она больная у вас, но… А этот, волчонок, вызверился! Обозвал меня! Я так и знала – бандит растет!

– Женщина, прекратите! Я велел выйти всем! Это место преступления! – сказал высокий мужчина. Форма сидела на нем ладно, как будто он в ней родился.

Когда из его уст прозвучало слово «преступление», Чак точно проснулся. Плотный слой ваты, через который он прежде все слышал, пропал, и Чак вскинулся, подобрался:

– Вы что! Я не убивал маму! Это все она! – Он вскочил, указывая на тело Таси, но его взяли за плечо, усадили обратно на стул. – Она тут… Мучила нас, мама хотела ее на лечение… А она заставила маму в окно… Я видел, но не мог… Я хотел, но не мог войти в комнату!

Чак захлебывался, путался, не мог объяснить все, как надо. В двух словах рассказать невозможно, любые объяснения казались беспомощными и жалкими. А хуже того – лживыми.

Лживыми, потому что все в комнате изменилось. Чернота ушла с потолка и стен, как будто Тася забрала ее с собой, уйдя из жизни. Не было ни сырости, ни вони. Здесь все было, как всегда: узкая сестрина кровать, заправленная синим покрывалом, голубовато-лазоревые обои и занавески в тон, книжные полки со стройными рядами книг, письменный стол, а над ним, на стене – Тасины акварели в рамочках. Укоризненно смотрели плюшевые зайцы и медведи. Тася и мать улыбались с фотографии.

Чак прижал ладони к глазам, потом снова отнял их. Ничего не изменилось.

«Но я же сам видел! И мама видела!»

Он перевел взгляд на Тасю, которая лежала, вытянувшись в струнку. Старенькая синяя ночная рубашка в мелкий цветочек прикрывала голые ноги. Тонкие руки, худые лодыжки, острые ключицы. Искаженное предсмертной мукой, жуткое лицо с выпученными глазами.

Смотреть на лицо было страшно, но еще страшнее – сознавать, что и Тася совсем не такая, какой они с мамой видели ее в эти последние недели. Она снова была обычной девушкой: искривленные, вытянутые конечности и тело опять стали нормальными. Обритая налысо голова была обыкновенной, не бугристой, не уродливо-шишковатой. Рот был приоткрыт – и Чак видел, что зубы у Таси не острые и не кривые.