Челси Питчер - Эта ложь убьет тебя [litres]

Вечером накануне его исчезновения Руби сидела на диване с отцом и смотрела фильм «Мальтийский сокол». Они бросали друг другу попкорн, иногда ловили его ртом, иногда промахивались и роняли на одежду или на диванные подушки. Они смеялись. Когда он повернулся к ней, его глаза озорно блестели, и у Руби перехватило дыхание.

– Что?

Ухмылка, медленная и хитрая.

– Угадай, что мне сегодня отдали? – спросил он и достал из кармана кольцо с ключами.

– Неужели? Она готова?

– Ага. – Он бросил ключи ей на колени. Он не предлагал ей машину. Семья не смогла бы позволить себе нечто настолько экстравагантное. Но после нескольких месяцев безуспешных попыток самостоятельно отремонтировать старый, дребезжащий рыдван отец Руби, наконец, уступил настояниям родных и позволил профессионалу заняться ремонтом.

Теперь машина была на ходу, как раз вовремя, и Руби могла получить свой первый урок вождения.

– Так что же мы здесь сидим? – Она спрыгнула с дивана. – Сейчас как раз замечательное время, чтобы поучиться водить. Вставай. Вставай!

Отец рассмеялся и растянулся на диване, показывая, что он не собирается вскакивать и играть роль пассажира, отдавшись на милость ее отчаянного вождения. Но теперь, когда приглашение уже лежало на столе, Руби не планировала сдаваться. Дикие кони не смогли бы оттащить ее от машины. В дом должны были бы явиться полицейские и приковать ее наручниками к батарее, иначе она бы все равно села за руль.

Сегодня же вечером.

– Пойдем, пойдем! Я уже сделала уроки и вымыла посуду. Два раза! Сейчас почищу зубы. Я уложу девочек спать, пойдем!

Отец смеялся, прибавляя громкости пультом управления, чтобы ее заглушить. Но это было всего лишь шуткой. Она понимала, что это шутка и, если она на него надавит, как надо, он уступит.

– Если ты научишь меня водить, я отвезу тебя утром на работу. Как это будет здорово! Ты сможешь утром встать с кровати, полусонный, а я избавлю тебя от необходимости полностью просыпаться, и…

– Руби. Моя дорогая. Мой первенец. Ты не отвезешь своего отца на работу. У тебя школа.

– Ну, и что? У меня полно времени, а ты всегда говоришь, что работа тебя достала. А так ты сможешь отдохнуть, пока я…

Ой-ой! Неужели она переборщила? Ей не понравилось выражение его лица. Улыбка ускользнула, словно упала маска, и теперь он выглядел задумчивым и немного уязвленным. Но ведь она просто повторила то, о чем он и сам ворчал миллион раз. Работа его доставала. И жизнь тоже. Казалось, единственное, что доставляло ему удовольствие, – это уютно устроиться на диване вместе с семейством и с головой погрузиться в просмотр кинофильма. Но Руби не хотелось погружаться. Ей хотелось делать открытия, сбегать в середине дня из дома и вместе с Джунипер отправляться на поиски приключений. Отвезти Паркера в самую чащу леса. Там ждала жизнь, и ей нужны были только ключи и немного отцовской помощи, пока государство не решит, что она может справиться самостоятельно.

Театрально упав на колени, она сжала перед собой руки и стала умолять.

– Прошу тебя, папочка! Прошу тебя. Я буду вечно любить тебя. Я буду печь тебе пирожные. Если ты поездишь со мной десять минут, я постираю белье и…

– Хорошо. Хорошо! – Он встал с дивана, провел рукой по растрепанным рыжим волосам. – Господи, девочка. Не понимаю, откуда у тебя столько энергии.

Руби пожала плечами, стараясь сдержать улыбку. Улыбку торжества. Она чувствовала, что победила. Она была мастерицей такого перетягивания каната, и в большинстве случаев эта борьба превращалась в веселый танец, который заканчивался обоюдным смехом. И им становилось легче, они избавлялись от груза забот. Избавлялись от печали. Она тянула его к двери. Небо было еще светлым, и если они поторопятся, то через несколько минут уже будут мчаться по Олд-Форест-роуд. Эта дорога была почти заброшенной. В такой тихий вечер можно разогнаться до скорости семьдесят миль, не опасаясь столкновения. Ветер будет развевать их волосы, и весь мир будет пахнуть деревьями. И весь ужас, который ты носишь в груди, как ребенок, никогда не перестающий плакать, вся твоя боль превратятся в безмятежность, и ты сможешь снова дышать.

Они подошли к двери. Сердце Руби стремительно билось, даже слишком быстро, потому что она, возможно, заметила огни на подъездной аллее. Позднее она бы не поручилась за это. Стекло входной двери было неровным и не позволяло точно рассмотреть, что ждет их снаружи. И только когда кто-то постучал в дверь – вернее, забарабанил, как обычно делают полицейские, – она поняла, что происходит.

И не только она. Перед тем, как дверь открылась и незнакомец громогласно представился, отец Руби посмотрел на нее сверху, и этот взгляд был вырезан из стекла. Ярость исказила его лицо, потом перетекла в сожаление. А затем, через две секунды, Руби подумала, что она держит это стекло в своих руках, потому что отец выглядел так, будто она его ранила.

Она отступила назад. Она отступила, потому что была девочкой-подростком, а он был ее отцом, и они уже надевали свои маски перед чужими людьми. Они уже разыгрывали свои роли, хотя никогда раньше не играли в этой пьесе. Руби втянула воздух. Она приказала себе, с непререкаемой властностью, что ни за что не заплачет.

Потом она провела час взаперти у себя в спальне, отбиваясь от невозможных вопросов совершенно незнакомого человека. Женщины. Это был тактический ход, трюк, чтобы Руби чувствовала себя свободнее, и, возможно, в этом была своя логика. Может, если бы Руби заперли в ее комнате вместе с чужим, неприятным мужчиной, она бы больше рассердилась. А Руби сердилась. Руби защищалась.

И она лгала, бессовестно лгала.

Она солгала, когда женщина спросила ее, хватал ли ее отец за руки так, что оставались синяки, и таскал ли ее из комнаты в комнату. Она солгала насчет мебели, которая прыгала ей под ноги, и насчет лестницы, которая слишком быстро наскочила на нее. Снова и снова она лгала. Затем, когда женщина достала куклу, глупую, штампованную куколку, Руби перешла к правде. Когда женщина попросила ее показать на кукле те места, где ее «трогали», Руби показала на сердце. Она сказала:

– Мой отец меня любит. – И еще сказала: – Мои родители – родные души, и та любовь, которую они чувствуют к нам, является отражением их любви друг у другу.

На это женщине сказать было нечего.

Это продолжалось всего один час. Час, разрушивший ее семью. Час, после которого их стеклянный дворец разлетелся до самого основания. Потом Руби поймала себя на том, что смотрит на ковер, ожидая увидеть торчащие из своих ног осколки. Она видела вокруг сверкающее стекло, хотя не разбилось ничего осязаемого. Когда все разрушилось, разве замечаешь отдельные части? Или просто оглядываешься по сторонам, моргая, чтобы вытряхнуть из глаз осколки, но тебе это не удается?