Минка Кент - Девушки из хижины [litres]

– Губы у нее в форме сердечка, – продолжаю я, чувствуя, как щемит сердце. Мне очень не хватает маминой улыбки. – Верхняя губа… – я черчу в воздухе пальцем, – …вот такая.

– Лук Купидона, – говорит незнакомец.

Не знаю, что это такое, но молчу об этом.

На секунду умолкаю, чтобы собраться и перевести дух. Он ждет, что я продолжу, но рассказывать больше нечего. Лицо Мамы навсегда запечатлено в моей памяти, но никакими словами не передать, насколько оно прекрасно.

Она всегда напоминала мне благородную королеву из книжек – с любовью в сердце, любовью, выражающейся в мягкости тона, которым она разговаривала с нами, в довольном блеске глаз, когда обнимала нас и читала по вечерам перед сном.

Хлопаю ресницами, чтобы отогнать подступившие слезы. Не хочу, чтобы он видел меня плачущей.

– А у нее вот здесь нет метки? – Чужак дотрагивается до правой стороны своего носа. – Бугорок. Цвета кожи. Его можно заметить только при хорошем освещении.

У меня на секунду замирает сердце.

– Нет, – лгу я. – Такой нет.

Застегнув молнию на чемодане, Брант садится рядом со мной на кровать. Касается ладонью моей щеки, подушечкой большого пальца проводит по нижней губе и целует.

В прошлом году в это время я уже была во Флориде, нежилась на солнце, ходила по белому, как сахар, песку, любовалась морскими волнами. Влажный ветер то трепал, то приглаживал мои волосы, а Кейт рассказывала очередную историю из своей богатой личной жизни.

Я всегда жила этими поездками. Зимы на севере штата Нью-Йорк пасмурны и унылы. Зимы с Кейт веселы, жизнерадостны, ярки. Дом ее стоит прямо на воде, и это ни с чем несравнимо – просыпаться под шум бьющихся о берег волн или крики чаек, реющих вдоль кромки океана.

Годами я намекала Бранту на желание жить в каком-нибудь теплом и зеленом райском местечке, но ему это претит. Обычный ответ звучит примерно так: «Пока мы не поседеем и не удалимся от дел, нам противопоказан образ жизни Флориды. Мы растолстеем, обленимся и испортимся на солнце».

К тому же ему нравится жить вблизи Нью-Йорка; живя здесь, говорит он, нужно лишь несколько часов, чтобы при необходимости сесть в самолет и улететь в любую точку мира.

Поэтому зимы я проводила у Кейт.

Художник – странное, капризное существо. В какой-то момент его творческий порыв иссякает, потом в нем вспыхивает такой огонь, что прямо искры сыплются из глаз. Тогда он весь и сразу оживает. Это прекрасно и заразительно, и отчасти именно из-за этих вспышек я и влюбилась в Бранта.

Но в последнее время ему кажется, что он начинает задыхаться, будто оказался взаперти. Он сомневается, занимается самоедством, чувствует себя никчемным самозванцем, которого вот-вот разоблачат… И выставка в музее «Беллхаус», по его мнению, ничего не значит.

Муж берет меня за руку.

– Уверена, что все будет в порядке?

– Я же предлагала, возьми меня с собой.

Мы говорили об этом. После того, как я заявила, что на зиму остаюсь в Нью-Йорке. Вызвалась сопровождать его в поездке, но умышленно дождалась, пока на его стыковочный рейс из Далласа до международного аэропорта «Марискаль Сукре» не закончились билеты.

Потом я согласилась, что мне не имеет смысла отправляться с ним, но не могла не заметить облегчения в его глазах, когда он убедился, что мы пришли к единому мнению.

– Буду звонить каждый день, – говорит он. – И все время буду держать телефон под рукой.

Он что, предоставляет мне компенсацию? Напоминает, что доступен по телефону днем и ночью. Значит, что-то скрывает и чувствует вину?

– Все будет прекрасно. – Встаю с кровати, засовываю руки в задние карманы джинсов и изображаю улыбку.

Стащив чемодан с покрывала, Брант катит его к двери. На ходу достает телефон – тот самый, доступ к которому по непонятной причине с этой недели для меня закрыт, – и смотрит на экран, затем убирает.

– Машина будет через две минуты, – говорит он. В сощуренных глазах, в озабоченных складках на лбу читается беспокойство. Не знаю только, за меня или за себя.

Спускаюсь за ним по лестнице на площадку; Брант прислоняет чемодан к двери и поворачивается ко мне.

– Я буду скучать, – сообщает он, убирая прядь волос с моего лба.

– Я тоже. – Говорю это просто потому, что надо соблюсти приличия.

Пальцы Бранта ласково касаются моего подбородка, приподнимают его, и он целует меня снова – крепче, чем обычно.

В кармане у него звякает телефон, и я периферическим зрением вижу появившийся на нашей подъездной дорожке черный седан.

– За тобой приехали, – говорю я, отстраняясь.

Поджав губы, Брант секунду смотрит на меня, но я хлопаю его по груди и отступаю в сторону.

– Будь осторожен, – напоминаю, как всегда. Муж нажимает ручку двери, а я посылаю ему воздушный поцелуй.

– Ах да, Брант! – восклицаю я.

– Что? – Он оборачивается.

– Забыла сказать… пришло сообщение о мошенничестве с моим трастовым счетом, – сообщаю я, хмуря брови. Специально ждала момента, когда он покинет страну – чтобы у Бранта не было возможности замести следы. – Я просто велела заморозить его, пока мы не разберемся, что происходит.

– Хм. – У него дергается адамово яблоко, а загорелое лицо на долю секунды бледнеет. – Это… тревожит. Я посмотрю, когда вернусь. Уверен, ничего серьезного.

Он застывает в дверях, но всего на миг, а потом уходит.

– Ешьте, девочки, – говорит наш незваный гость, отдирая с ребрышка полоску козлятины. – Не пропадать же добру.

Так всегда говорит Мама.

Вездесущий запах горелого мяса лезет в ноздри. Я еще не попробовала, но знаю: никакие специи из кухонного шкафа не помогут забыть, что мы едим одну из наших любимых козочек.

Сэйдж стошнило, когда мы ее готовили.

Она посмотрела во двор, где на пожухлой окровавленной траве валялась шкурка – там, где он утром застрелил козу. Вот сестру и вырвало. Коз она любила так, как все мы любили маленького колли. Он жил у нас, а потом сбежал.

Утром я упрашивала чужака не забивать коз, но он схватил наше ружье и вышел, хлопнув дверью.

От грохота выстрела вздрогнула хижина и звякнули оконные стекла. Мы с сестрой держались друг за друга, пока он не вернулся в забрызганной кровью куртке, чтобы достать охотничий нож из своей сумки.

– Будь я проклят, если всякий раз буду лопать яйца с картошкой, – бросил он со злостью. Ковыряюсь в мясе и отрываю кусочек. Теплый пьянящий запах бьет в нос, и я пробую на вкус. Он насыщеннее, чем у курицы. Мясо плотное, почти жесткое.

Толкнув Сэйдж локтем, шепчу:

– Ешь.

Раз уж бедная козочка погибла, нам тоже нужно ее есть. Жалко будет, если она уйдет на прокорм чужака.

До сих пор не понимаю, что он тут делает. Насколько могу судить, он знает Маму… но не говорит, зачем ее ищет.