Минка Кент - Девушки из хижины [litres]

Накрыв мою руку ладонью, Брант ласково ее стискивает.

– Кто еще об этом знает? – Наши взгляды встречаются, и я закрываю дрожащие губы рукой. Не думала, что можно чувствовать вину и стыд за то, чего не помнишь.

– Все, Ник. Все знают. Мы сообщили о ее исчезновении, – говорит Брант. – Твои родители сразу приехали. Ближайшим рейсом прилетела Кейт. Весь город перевернулся с ног на голову, все приняли участие в поисках.

Меня сейчас стошнит.

Все эти годы я была не просто приезжей. Я была той сумасшедшей, что отдала своего новорожденного ребенка незнакомой женщине, будто так и надо.

Неудивительно, что на меня так смотрят.

Неудивительно, что люди не хотят иметь со мной дела.

Неудивительно, что той маме в продуктовом магазине не понравилось, когда я просто посмотрела на ее сына.

Я чудовище.

– Как я могла такое сделать? – спрашиваю я. В груди горит, желудок сводит спазмом. Не хочется в это верить, но если разум отказывается вспоминать, то сердце чует, что Брант говорит правду. Я вижу это по его глазам. Чувствую по тяжести его слов, по невидимому барьеру, повисшему в пространстве между нами.

– Доктора поставили тебе диагноз «послеродовой психоз», – объясняет Брант. – Трудные роды, и физический стресс усугубился гормональным дисбалансом и удалением матки… А когда ты поняла, что сделала с Ханной… ты сломалась, Ник. Мы решили отвезти тебя на консультацию к доктору Дьюдни, и ты поехала добровольно. Шесть недель находилась в стационаре. Все это время врачи корректировали твое медикаментозное лечение, и ты перестала слышать голоса. Но когда вернулась домой, оказалось, что у тебя не сохранилось воспоминаний о случившемся, точнее, обо всем, что касается ребенка. Доктор сказал, что у тебя диссоциативная амнезия. Она возникает в результате серьезных травм или когда человек переносит сильнейшее потрясение и эмоциональный стресс. Он объяснил, что мозг заблокировал функцию, отвечающую за воспроизведение этих воспоминаний. Во многом именно поэтому мы не торопились рассказать тебе, что на самом деле произошло.

Теперь понятна его обеспокоенность моим решением остаться на зиму в Нью-Йорке. Последние десять лет он жил в постоянном страхе, что у меня случится приступ или срыв. И боялся он не зимней хандры, а того, что я вспомню ту небывало теплую неделю в декабре.

– Почему меня не упрятали за решетку? – спрашиваю я. – Это же преступление – вот так отдать своего ребенка.

– Ты была больна, Николетта, – повторяет Брант, взяв меня за руки. – Та женщина, что взяла у тебя ребенка, – это она совершила преступление. Не ты. Ей следовало позвать людей на помощь. А вместо этого она воспользовалась ситуацией и украла наше дитя.

У меня прыгают губы.

– Как же ты оставался со мной рядом после того, что я сделала?

Смотрю в зеленые глаза человека, хранившего в себе целый океан тайн. Настолько опасных, что в них можно было утонуть. Я жила без воспоминаний, пока он носил в себе все, вплоть до мельчайших деталей, и страдал.

Если это не любовь, тогда не знаю, что это такое.

– Порой приходилось нелегко, – отзывается он. – Не буду врать, временами бывало и трудно. У нас с тобой было все… кроме ребенка. О боже, Николетта, это убивало меня. Но я решил жить с болью, чтобы ты не испытывала ее. Ты и так вынесла слишком многое. Какой смысл страдать обоим. Ты даже не представляешь, как я люблю тебя, милая. – Он прячет лицо у меня в коленях, а я кладу руку на его голову, перебираю песочные волосы, глажу по щеке.

– Ты меня простишь? – спрашивает он и, подняв голову, смотрит мне в глаза.

– Мы должны найти ее, – говорю я тихо, почти шепотом. Прощение не имеет значения. Если он рассказал правду, то ни в чем не виноват. Виноват только в том, что пытался защитить меня от самой себя.

– Все эти годы я не знал, жива ли она, – признается Брант. – Шло время, полиция прекратила розыски, агенты ФБР вернулись к своим делам, только Бет звонила, когда появлялись новости. С годами стала звонить реже, подолгу не выходила на связь. Но два месяца назад некто выслал мне по электронной почте вот этот снимок. – Раскрыв бумажник, Брант достает фото, которое я нашла у него в комоде. – Возраст совпадает. Она похожа на нас, Ник. У нее твои губы, подбородок, даже уши. А глаза? Это мои глаза.

Я рассматриваю снимок, будто в первый раз.

И теперь вижу.

Сама не понимаю, как я не заметила этого прежде. У нее столько же от меня, сколько и от него.

– Сначала прислали снимок, – рассказывает Брант. – Потом потребовали денег. Они занялись вымогательством, угрожали, что расскажут тебе про Ханну и про твою роль в ее исчезновении. Но рассказать об этом тебе должен был я. Нельзя было допускать, чтобы ты узнала от случайных людей. Я боялся, что… это снова вызовет у тебя расстройство.

– Вот почему ты брал деньги с моего счета?

– Они сказали, что отдадут нам Ханну, если я заплачу, но потом стали просить еще, тянуть время. Бет даже хотела прекратить выплаты, потому что считала, что нас обманывают, но я воспротивился. Я смотрел на фотографию и понимал, Ник. Я видел, что это наш ребенок. И еще я понял, что кто бы ни занимался этим вымогательством, он из этих мест и знает нас. Он знает, что случилось девять лет назад, знает, как мы справились с этим.

– Ты хочешь сказать, как я с этим справилась.

Сначала он ничего не говорит. То ли не хочет, то ли задумался. Потом произносит:

– Да.

– Значит, этого человека… и мы должны знать?

Брант дергает плечом.

– Это может быть кто угодно из местных. Нас в Стиллуотере все знают, знают, что произошло, что ты… забыла, – говорит он. – Я думал, что сумею справиться один, а потом разберусь со всем, когда дочь к нам вернется. В то время все прочие дела казались мне такими банальными. Я мог думать только о том, как вернуть ее.

Я все еще сжимаю в руках фотографию девочки. Переворачиваю ее, всматриваюсь в ангельское личико, в эти неотступные глаза цвета морской волны.

– Ник, среди тех рисунков, что сделала Рен, есть один портрет, очень похожий на нашу дочь, – говорит Брант. – Рен сказала, что это ее сестра. Мне кажется, существует вероятность, что Иви – это наша Ханна. – Он встает, проводит ладонью по лицу, идет к одному из окон, смотрит на лес. – Быть может, женщина, забравшая ее, та же самая, вырастившая этих девочек вдали от людей?

Чувствую внутри страшную пустоту. Она разрастается и жжет меня. Не знала, что мне так мучительно будет кого-то не хватать, что суждено ощутить настолько реальную и страшную опустошенность.

Все это время у меня была дочь.

И я отдала ее.

Ближе к вечеру мы приезжаем в пропахшее увядшими цветами похоронное бюро. В уши льется негромкая медленная музыка, хотя непонятно, откуда она звучит.