Алекс Д - Выжившая

– Нуждался? – переспрашиваю, чтобы успеть немного поразмыслить над ответом. – Не уверен, что это слово подходит, Шерри. Пару раз мне доводилось встретиться с Элис.

– Элис? – озадаченно уточняет Шерри, не уловив логическую связь двух несвязанных на первый взгляд фраз.

– Элис Хадсон. Моя мать, – с нейтральным выражением отвечаю я, и Шерил замирает в напряжении. Ложь, которую она не осмеливается сказать вслух, сочится из ее пор, придавая коже изумрудный оттенок. Когда-нибудь Шерил поймет, что я не лгал ей ни разу с самой первой минуты нашей встречи, но сегодня она все еще блуждает в зарослях самообмана, выращенных на благодатной почве лжи и отрицания.

– Наша встреча состоялась в доме Клариссы Хадсон. Отец привез ее туда впервые. Элис была раздражена, осталась стоять в саду, так и не поднявшись в дом, а Оливер и Уолтер вошли внутрь.

– Ты подошел к ней? – Шерил перебивает меня. Ей всегда не хватало такта и правильного воспитания.

– Да, – отвечаю после непродолжительной паузы. – Я хотел, чтобы она увидела меня. Хотя бы раз. Я не нуждался, мне было интересно, поймет ли Элис, кто перед ней.

– И она поняла? – затаив дыхание, негромко спрашивает Шерри.

– Она почувствовала, что со мной что-то не так. В ее глазах был страх. На Оливера Элис смотрела иначе.

– С любовью?

– Наверное, – отвечаю неоднозначно. – Большинство матерей предпочитают видеть в своих отпрысках только хорошее, лучшее. И это естественно, учитывая, что дети отчасти являются отражением нас самих. Признавать собственное несовершенство всегда неприятно. Элис предпочла слепоту.

– Тебя это разозлило? – вопрос звучит неуверенно, выдавая неосознанный страх услышать ответ.

– Да, разозлило. Я взял камень и бросил в лобовое стекло автомобиля. Оно пролетело в нескольких миллиметрах от лица Элис. Разлетевшиеся осколки поранили ее щеку, – искренность моих слов порождает новую волну шока, но не отбивает у Шерил желание продолжать.

– Но ты же не целилс… – она заикается и замолкает, мысленно умоляя меня солгать.

– Я целился в нее, Шерил, – уверенно разбиваю еще одно хрупкое стекло надежды. – И промахнулся.

Шерил затихает на пару минут, тщетно стараясь принять и осмыслить услышанное. Ей страшно, но не потому, что она считает, что я монстр. Вовсе нет. Шерри страшно оттого, что она понимает, почему я это сделал.

– А второй раз? Ты говорил, что видел свою мать дважды, – ей удается взять расшатанные эмоции под контроль и обуздать острое желание сбежать, продиктованное инстинктом самосохранения. Она готова идти до конца. Я тоже. Сегодня наш особенный день, незабываемый, переломный. Шерил еще долго будет прокручивать его в своей памяти, анализировать, сходить с ума от ужаса и содрогания и жалеть… Жалеть, что никогда не сможет вернуться в это мгновение.

– Второй раз мы встретились с Элис здесь, – сдержанно отвечаю на заданный вопрос. – Я должен был быть уверен, что она не будет лгать, что не знала обо мне. Ультрафиолет всегда высвечивает ложь, он работает лучше, чем любой детектор.

– Она солгала? – едва дыша, уточняет Шерил.

– Нет, – отрицательно качаю головой. – Плакала и просила прощения.

– Прощения? – недоумевает Шерри, хотя речь идет об очевидных вещах. – Но за что?

– За то, что не помогла мне, но я не нуждался в помощи.

– Ты хотел, чтобы она тебя увидела, – с горьким пониманием выдыхает она.

– У нас много общего, правда Шерри? – уголок губ дернулся, но так и не поднялся. Шерил отрицательно тряхнула неоновыми волосами.

– Я никогда бы не бросила в свою мать камнем.

– Иногда это милосерднее и честнее.

– Ты же не убил ее?

– Она сделала это сама. Я не мешал. Когда Оливер нашел Элис, снотворное уже ее убило, но они с Гвен до сих пор считают, что я приложил руку.

– И я их понимаю…

– Не моя вина, что жена монстра вырастила еще двух, отказываясь замечать очевидное, – отвечаю невозмутимо и уверенно. – Ты считаешь, что твоя мать оказалась в психиатрической клинике, потому что выжила ты, а не Руби. Скажи, ты чувствуешь свою вину, Шерри?

– И не думала об этом так… – растерянно бормочет Шерил, не закончив мысль.

– Врешь, думала, – спокойно возражаю я. – Ты и сейчас так думаешь. Но не чувствуешь себя виноватой. Руби – твой монстр. Единственный. Другого ты не помнишь. Семья была разрушена до того, как Балтиморский маньяк добрался до вас с Руби.

– Это правда, – сдавленно признается Шерил, крепче сжимаясь вокруг моего тела. – Родители постоянно ругались. Сначала с ней, потом друг с другом. В семнадцать Руби загремела в психушку. Передозировка и попытка суицида. Находясь под кайфом, она порезала себе вены, но Руби не собиралась умирать, сама вызвала врачей, когда начала отключаться. Никто не мог понять, чего ей не хватало. Но что бы Руби не вытворяла, родители продолжали слепо видеть в ней ту очаровательную невинную девочку, которой их дочь была в детстве – невероятно талантливой, энергичной и умной. В ней было столько силы, очарования, уверенности, смелости… и отчаянного стремления к саморазрушению. Мы все помнили лучистую, светлую Руби и боготворили ее, – Шерил подавленно замолкает, невысказанные страдание и горечь витают между нами, сияют алыми искрами. Боль всегда светится красным. Как и любовь. И только смерть остается такой, какой является на самом деле – черной.

– Выходит, ты любила сестру?

– Любовь бывает такая разная, Дилан, – вздохнув, глубокомысленно произносит Шерри. – Иногда она настолько больна, что ты видишь только один способ излечиться и обрести покой – избавиться от нее.

– Думаешь, Руби любила тебя?

– Она умела любить только себя. К сожалению, мы слишком поздно это поняли.

– Люди, самозабвенно и эгоистично любящие себя, не причиняют вред своему телу, – позволяю себе осторожно усомниться в категоричной уверенности слов Шерил.

– Может быть, – она не настаивает, сдаваясь слишком быстро. – Я не знаю. В любом случае итог был предрешен.

– Кто так решил? Она или это твои личные выводы?

– Это решил ее последний психиатр, – с нажимом бросает Шерил. Злость покрывает нагое тело мерцающими обсидиановыми узорами. – Твой отец. И нет, Дилан, я не виню себя за то, что ненавидела ту Руби, которой она стала. Я и сейчас ее ненавижу. Ненавижу за то, что моя мать ослепла от горя. Я ненавижу ее за то, что отец бросил нас, вычеркнув из своей жизни. Я ненавижу Руби за то, что я оказалась там… За то, что мы сгорели… все. По ее вине! – выдохшись, она замолкает, глядя на меня искрящимися глазами. Глухая ярость, бесполезная злость, тлеющая ненависть. Ее личный колодец, наполненный ядом и гремучими змеями. Она вскрыла его, позволив взглянуть, и там, в черной зеркальной клоаке, я увидел отражение своего лица. Я неторопливо просеваю сквозь пальцы фосфорно-белые волосы, обвожу пальцами высокие красивые скулы, и она затихает, дыхание выравнивается, ресницы дрожат и обессиленно закрываются.