Иван Солнцев - Полет курицы

День выдался дождливым, и когда я поднимаюсь и выхожу из вестибюля, все дороги вокруг покрыты лужами, и легкий бриз от бесчинствующего ветра накрывает их поверхность. Кажется, что это не просто вибрации на воде, а своего рода преобразование, обновление самой земли. Земля действительно обновляется, меняется, улучшается. А я? Я вместе с коренными ленинградцами иду ко дну.

Гаджи позвонил и сказал, что не сможет меня встретить, и что я должен сам добраться до корпоративной квартиры. Что у меня ограничено время, и мне лучше поторопиться. Звучит забавно со стороны обычного «бегунка» Хазана. Но я достаточно неплохо знаю дорогу, и по пути успею еще и немного поесть, чтобы не довольствоваться мерзкой баландой на корпоративной квартире.

В один из вечеров мое внимание на корпоративной квартире привлекает лысый и неестественно худой парень, которого я вижу здесь уже не впервые. Он ни с кем не разговаривает, приходит поздно и молча сидит у стенки. Возможно, даже спит сидя. Впервые, когда он тут только появился, самый активный из наших старожилов подошел к нему и попросил закурить. Парень так посмотрел на него, что при всей известной наглости старожила, тот отвалил без излишних комментариев. Я не знаю имени новичка, но он уже две недели как появляется здесь, не переодевается из футболки на несколько размеров больше требуемого и засаленных темно-желтых штанов, а на его шее и оголенных по локти руках появляются все новые синяки. Что важно – и руки, и ноги у паренька целы. На умственно отсталого, судя по выражению лица, он тоже не тянет. Либо я чего-то не понимаю.

В этот вечер я решаю сломать стену непонимания или, по крайней мере, услышать твердое уверенное «Пошел в жопу» от паренька. Ковыляю в его сторону и присаживаюсь рядом. Молчу и терпеливо выжидаю минут пятнадцать. Даже успеваю начать дремать от уныния. Через какое-то время предохранитель в цепи системы охраны молчания парня сгорает.

– Как-то странно. Мы заперты здесь, причем без замка. Ты знаешь, что на двери нет замка? Только ручка.

Отрицательно мотаю головой. Мне кажется, если я сболтну чего лишнего, внезапно начавшийся разговор также внезапно оборвется.

– То есть, вот возьми – и уйди. Просто откажись. Хоть кто-то пытается? Ты видел их? Я не видел. Ни здесь. Ни где-то еще. Я не понимаю всего того, что происходит. Перестал понимать. Хотя, когда-то мне все объяснили. Но я почему-то перестал понимать.

Я жду, пока он договорит – жду, потому что я хочу это услышать, хочу его понять, хочу услышать хоть что-то новое, идущее в разрез со всем этим дерьмом вокруг. И я не ошибаюсь.

– Знаешь, в один прекрасный день мы выйдем отсюда – молодые и здоровые. И все это кончится. Я тебе говорю.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

Я ничего не говорю, только киваю в ответ. Но я бы точно дал ему не меньше тридцати. Мы долго сидим и молчим, глядя куда-то в сторону. Потом он просит дать сигарету, и у меня как раз есть две, и мы отходим к окну покурить. Взгляд его огромных, несколько выпученных глаз все также ни к чему не привязан и просто бродит где-то вдали.

Мы успеваем немного разговориться – по фразе в минуту, как мне кажется, – и я узнаю, что паренька зовут Шурик, и что он сирота. Что его в малолетстве похитили и таскали по разным городам цыгане, а потом просто выбросили, как бесполезную вещь, на какой-то трассе, где его и подобрал один из людей Хазана. Раньше он работал в Ленобласти, но там как-то не пошло, и Хазан решил переместить Шурика в город, чтобы тот работал умственно отсталым инвалидом без руки с нелепой неграмотно написанной табличкой, вызывая своим видом жалость у людей в переходах метро. Еще он рассказывает, что в детстве кому-то из цыган показалось интересным решение ослепить Шурика на один глаз, и я только сейчас замечаю, что у него действительно вместо правого глаза – белесое пятно. Удивительно, как можно было этого не заметить сразу.

– Зимой или осенью нельзя проснуться счастливым, – говорит он и поднимает взгляд – туманный, направленный куда-то далеко, сквозь эти стены и потолок, сводящие нас тут в одно единое стадо. – Зимой или осенью это просто невозможно. Я просто жду того, что все это закончится, что в один прекрасный день…

Он прерывается. Я отчаянно жду продолжения, задерживаю дыхание, напрягаюсь и забываю про догорающую между пальцев по самый фильтр сигарету. Но больше Шурик ничего не говорит. Мне кажется, он жутко устал, но когда я вижу тот его глаз, в котором еще сохранилась жизнь, мне кажется, что в нем сосредоточен настоящий океан слез, что внутри впавшей глазницы – такое сосредоточение горя, что оно, выплеснувшись, может затопить всех нас – жалких уродов, пришедших сюда от лени и неспособности сделать что-то на совесть. Но оно никуда не выплескивается. Шурик просто возвращается к стене и продолжает сидеть, как раньше. Словно он пожалел о том, что сказал. Словно я оказался не тем, кому следовало это говорить. И я ничем не смог ему ответить и никак не смогу помочь.

Хотя, можно было хотя бы попытаться. Позже я узнаю, что Шурик спрыгнул с моста Александра Невского, сбежав с точки около метро. Об этом мне расскажет Гаджи. Тогда я сделал занятное наблюдение – желающих умереть здесь, среди обитателей корпоративной квартиры практически не бывает. Я со смехом вспоминаю тех, кто при мне когда-либо заявлял в интернете или в обычном разговоре за столом на кухне, что хочет умереть, что устал от жизни. Устал от жизни с квартирой, машиной, бабками, женой, любовницами и карьерным ростом или хотя бы тридцатью пятью тысячами оклада ежемесячно и ящиком водки насквозь через организм ежемесячно. Устал от жизни малолеткой на попечении обеспеченных родителей.

Устал? Хочешь избавиться от этого груза? Давай помогу! Вот только когда я поднесу к твоему виску пистолет, взведу и начну нажимать на курок, ты обоссышься, обосрешься и начнешь молить о пощаде – даже если заряд будет только лишь «десять на тридцать два» и даже если переместить прицел с головы на плечо. Ты все равно будешь бояться. А если посадить за соседний стол еще и кого-то родного и близкого – ты сделаешь что угодно, лишь бы вас обоих не грохнули прямо сейчас. Когда в подворотне на тебя нападут гопники и начнут избивать и обирать, ты завопишь громче сигнала пригородной электрички, прося о помощи хоть кого-то. Кого-то, кто так низок и так достал тебя, что жить с ним на одной планете невозможно. А здесь, среди попрошаек без рук, ног, глаз, с полусгнившей печенью и кровоточащими в мочу почками, большинству жизнь на хрен не нужна. Она проходит в болях, мучениях, вони. И у мужчин, и у женщин, кстати – позже я узнал, что есть отдельная корпоративная квартира и для последних. И при этом желающих покончить с этим существованием нет. Ни одного не встречал. Шурик был первым и последним на моем веку.