Ирина Кошман - Силки на лунных кроликов

С монитора на них смотрела пятилетняя малышка с пухлыми щечками, светлыми волосиками и розовыми ручками.

– Не знаю.

– Родных уже ищут, – Аня положила свою ладонь на его плечо. И хоть он был в форме, всё же почувствовал тепло ее руки. Или, может быть, так только показалось. Потому что тепло ее рук знали и другие места в его теле. От нее пахло духами. Он ненавидел посторонние запахи на работе. Но не этот. Этот сводил его с ума. Только за последние пару дней майор и без того был не в себе.

Алиса любила женщин. Но далеко не всех. И она точно убедилась в этом с тех самых пор, как начала жить во внешнем мире. Вчера, когда врач взяла ее за руку, девушка не сдержалась и укусила женщину. Потом, правда, успокоилась. Ведь папа предупреждал ее, просил быть хорошей.

И вот еще одна женщина. Но эта не берет за руку, не хватает, не смотрит строго. Она спрашивает Алису про игрушки, любимые цвета и занятия. Ее не сажают на твердые деревянные стулья за твердые деревянные столы. Женщина села рядом с ней на пол, как будто и в ее жизни это была самая обычная вещь!

– А знаешь, кого еще звали Алисой? – спросила женщина.

– Знаю. Алису в стране чудес.

– О! Я очень люблю…

– И еще примерно десять тысяч женщин на Земле.

Женщина открыла рот, чтобы закончить предложение, но так и не смогла. Слова, как испуганные тараканы, разбежались по темным углам, оставив после себя хаос и пустоту. Она не знала статистику имени «Алиса» так же, как и не знала ничего о своем.

– А какие еще имена ты знаешь?

Алиса пристально посмотрела прямо в глаза собеседнице. На ее лице заиграла улыбка. Психолог увидела маленькие белые ровные зубы. Верхняя алая губа слегка вздернулась, обнажив два резца, как у маленького кролика.

– Я знаю много имен.

– Откуда?

– Из книг и фильмов.

Ее голос больше не был похож на голос маленькой девочки. В душной комнате он прозвучал, как голос древнего палача, согнувшегося над своей жертвой. Психологу приходилось работать только с детьми. И теперь она испытывала злость на то, что ее сюда позвали.

– А из жизни?

Лицо девочки снова стало серьезным. Зубки спрятались за гримасой грусти. Она оставила медведя в покое и теперь рассматривала свои белые ноги, никогда не знавшие агрессивного действия солнца. Ее лицо было таким гладким и кремовым, как сметана, кожа никогда не знала загара. Ни одного прыщика не горело на впалых щеках. Она была худой. Очень худой. Но пальцы были изящными, как у пианиста.

– Зачем мне знать имена? Разве по имени можно что-то сказать? «Что в имени тебе моем?..»

Она мечтательно закатила глаза, и психолог почувствовала, что пол стал для нее твердым и холодным, словно каменная мостовая в дождливый день. Захотелось тут же встать и ощутить себя нормальным человеком, а не кошкой, подкрадывающейся к ловушке. Это была ее работа: двигаться медленно и неслышно, как змея, чтобы забраться в самую душу. Но сейчас змеей была не она.

– Ты читала «Ромео и Джульетту»?

– Много раз, – она снова улыбнулась. Ей нравилось говорить о книгах и фильмах. Значит, они были всей ее жизнью.

Она не ходила в школу, не встречалась с друзьями, не гуляла на улице.

– А что еще ты читала? Там, где ты жила, было много книг?

Нет-нет! Ты допускаешь ошибку, задавая сразу несколько вопросов…

Лицо девочки снова помрачнело. Упоминание о месте, где она жила, снова заставило ее грустить. Психолог подбирала нужные слова и вопросы, уловки для отвлечения внимания. Но не могла предугадать мысли девочки.

– Сколько вам было лет, когда вы ушли из дома? – спросила Алиса.

Она не должна отвечать на вопросы пациентов. По крайней мере, таких пациентов.

– Я была уже очень большая.

– А ключ всё еще под камнем?

– Какой ключ?

– Тот, которым вы можете открыть дом.

– Ключ от твоего дома лежит под камнем?

– Да. Только я должна найти камень. А вы?

Сентябрьский вечер розовел на горизонте, обнажая тонкий изгиб растущего месяца. Откуда-то в открытые окна повеяло приблизившимся октябрем с его кострами и вспаханной землей. Детские крики затихли, звуки мотоциклетных моторов стали ровнее.

Стон щемящей тоски врывался в сердце. Родителей девочки нашли. Или людей, опустошенных утратой, которую им никогда не восполнить. Быть может, это всего лишь еще один острый скальпель, который врежется в их рану, чтобы снова пустить из нее гной. Он видел такое несколько раз и раньше. Люди пропадали без вести, не оставляя после себя ни слова, ни вздоха. И тогда малейшая надежда превращалась для родных в пытку.

Павел бросил курить двадцать лет назад, но сейчас так хотелось нарушить это терпение. Разрушить напряжение запахом дыма. В последних лучах заката Минск казался унылым гнездом отчаяния.

Та девочка пропала на другом конце страны. А нашлась здесь. Но если это не она, так не хотелось быть причиной чьей-то боли. Ведь мужчина неистово верил, что он хороший человек. Хорошие люди иногда изменяют женам, курят и пьют, ругаются матом. Пусть в морали копаются философы.

Психолог вышла из кабинета, чувствуя себя выжатой, как лимон.

– Не думаю, что она та самая девочка, – вынесла вердикт женщина.

– Не думаешь или не веришь?

– Она не пленница. Даже если ей семнадцать лет, она слишком развита для пленницы.

Павел уставился на женщину.

– Вы много раз общались с пленницами? Все они были недоразвитыми?

Она не нашлась, что ответить на это. Только ее раздражало, что кто-то мог усомниться в компетентности ее знаний.

– Давайте-ка я вам кое-что объясню, – начала она. – Людей не держат просто так взаперти. Если это происходит, значит, у кого-то проблемы с рассудком. А тот, у кого проблемы с рассудком, не может сделать из пленника полноценную личность.

– Значит, тот человек, который выбросил ее на обочину, и правда ее отец? И значит, он здоров?

Психолог пожала плечами. Ей не нравился тон разговора. Идиоты совершают ошибки. Профессионалы – никогда.

– Мы не знаем, выбросил ли ее кто-то. Это могут быть фантазии обозленного подростка.

Осенние вечера слишком быстро заканчиваются. Невыносимая легкость прохожих, которые ни о чем не подозревают. И он все эти годы жил, не зная, что кто-то может мучиться и ждать своего пятилетнего ребенка. Она это или нет… Может, лучше поверить в то, что она потерянная и найденная девочка. Даже самый пластичный разум будет отвергать такую возможность. Потому что, признай он возможность такого исхода, он вынужден признать, что ничего не может контролировать в этом странном мире. А его разум давно не был пластичным. Он не мог выдавить из себя: «В жизни всякое случается». Потому что сам не верил. Не может случится всякое. Ведь всё под контролем. Дети не исчезают бесследно. А родители не живут в аду. И нет преступников, которых можно было бы понять. В это он верил стойко. До вчерашнего дня.